Среди разнообразных тем, связанных с историей Второй мировой войны, положение Русской Православной Церкви на оккупированной территории многие десятилетия подвергалось в советской историографии либо лукавому умолчанию, либо недобросовестному пропагандистскому использованию. Однако за последнее десятилетие в отечественной науке появилось немало работ, в которых эта тема стала получать более объективное отображение. Тем большее недоумение вызывают сегодня книги, в которых стремление основательно и всесторонне исследовать проблемы Второй мировой войны сочетается с приверженностью мировоззренческим стереотипам коммунистической идеологии.
В прошлом году увидела свет книга Б.Н. Ковалева «Нацистская оккупация и коллаборационизм в России. 1941—1944» (М., «Транзиткнига»), в которой предпринимается попытка исследовать положение Русской Православной Церкви на оккупированной территории. К сожалению, этой работе в значительной степени присущ указанный — не только мировоззренческий, но и методологический — недостаток. В четвертой части книги, имеющей название «Формы и методы осуществления идеологической обработки населения», содержится глава, призванная показать «положение религии и церкви». Включение главы о церковной жизни на оккупированной территории в раздел, посвященный идеологической обработке населения, безусловно свидетельствует о том, что Церковь рассматривается автором в привычной для историка-марксиста парадигме восприятия религии лишь как составной части идеологической пропаганды господствующего — в данном случае, немецкого оккупационного — режима.
Справедливо предваряя описание церковной жизни на оккупированной территории характеристикой антирелигиозной политики советского государства в предшествующие десятилетия, автор умещает эту характеристику в один абзац. «Своего негативного отношения к церкви и ее служителям большевики никогда не скрывали, — пишет
Б.Н. Ковалев. — На протяжении 20—30-х годов шел процесс насильственной атеизации населения. Хотя Конституция СССР 1936 года гарантировала свободу совести, на практике это практически не соблюдалось. Борьба с “религиозными пережитками” проводилась самыми жесткими и безнравственными способами. В стране осуществлялась планомерная политика физического и морального уничтожения как религиозных памятников, так и религиозного духа. Практически все российские города и села оказались в числе пострадавших от беспощадной борьбы с “религиозными пережитками”. Десятки церквей, костелов, кирх были взорваны, колокола с них отправлены на переплавку. Немногочисленные действующие храмы душились непосильными налогами. Советское и партийное начальство во всеуслышание заявляло, что водка и драки — это несоразмерно меньшее зло, чем религия» (с. 431). Автор, стремящийся оперировать конкретными цифрами и фактами, в данном случае почему-то не считает нужным обратиться к хорошо известным в настоящее время данным. Между тем эти данные выразительно показывают, что менее чем за четверть века коммунистическая политика церковного геноцида, которую автор деликатно называет политикой «физического и морального уничтожения как религиозных памятников, так и религиозного духа», привела к практически полному физическому уничтожению крупнейшей поместной Церкви православного мира.
Из насчитывавшихся в 1914 году 67108 церквей и часовен действующими в 1941 году на территории СССР оставались около 350; из 64 правящих архиереев и 66140 членов приходского духовенства служение осуществляли 4 архиерея и не более 500 священнослужителей; около 1000 монастырей были закрыты, и монастырская жизнь была полностью ликвидирована; полному уничтожению подверглась также система духовного образования. По данным Комиссии по реабилитации жертв политических репрессий при Президенте РФ только с 1937 по 1941 год было репрессировано 175800 представителей православного духовенства, из которых расстреляно было 110700. Следует отметить, что наряду с православными священнослужителями, монахами и монахинями эти цифры включают в себя псаломщиков, послушников и послушниц, церковных старост, многих членов семей духовенства, а также представителей немногочисленного обновленческого духовенства. Это дает основание утверждать, что политика церковного геноцида обрушивалась не только духовенство, но и мирян.
Воздержавшись от представления конкретных результатов антирелигиозной политики коммунистического режима, стремившегося уничтожить все проявления религиозной жизни в России, Б.Н. Ковалев лишает читателя возможности объективно оценить значение тех безусловно положительных проявлений религиозной жизни русского народа, которые стали возможными в период немецко-фашистской оккупации и изображению которых во многом посвящена соответствующая глава его книги.
Действительно, лишь в контексте антирелигиозной политики советского государства следует оценивать все, как положительные, так и отрицательные, стороны процесса возрождения церковной жизни на оккупированной территории. Характерными чертами этого процесса автор называет «стихийное массовое открытие церквей на оккупированных территориях, иногда с финансовой поддержкой со стороны военных властей, религиозный подъем среди широких слоев русского населения» (с. 436).
Рассмотрим в качестве примера религиозной жизни на оккупированной территории описание деятельности Псковской духовной миссии, которая, по всей вероятности, кажется самому Б.Н. Ковалеву наиболее типичным проявлением церковного коллаборационизма. «Создание и организация Православной миссии во многом связаны с инициативой православного духовенства из Прибалтики, в частности, с деятельностью экзарха Сергия. Последний в начале июля 1941 года вступил в переговоры с германским командованием, предложив отправить миссионеров “в большевистские области России”. К концу немецкой оккупации число священников на этой территории возросло до 175, а число приходов до 200... Хозяйственный отдел миссии включал в себя свечной завод, магазин церковных принадлежностей и иконописную мастерскую... Все подразделения хозяйственного отдела приносили среднемесячную прибыль до 4000 рейхсмарок. Она расходовалась на выплату жалования сотрудников, ремонт помещений и канцелярские расходы. Немалое количество средств тратилось на содержание двухгодичных богословских курсов в Вильнюсе. Там готовились священники для всех оккупированных областей СССР. Все воспитанники курсов проживали, питались и обучались бесплатно... Во Пскове, при церкви Дмитрия Солунского, в 1942 году стал действовать приют для сирот на 15 человек. В него принимались дети от 8 до 15 лет... Предполагалось, что приютские дети будут воспитываться как христианские миссионеры для религиозно-нравственной работы среди своих сверстников. Псковский священник Георгий Бенигсен по предложению псковского отдела пропаганды с сентября 1942 года стал заведовать отделом детских передач псковского радиоузла. В этих передачах принимали участие не только священники, но и воспитанники церковной школы. Что касается взрослых, то для них еженедельно выходил специальный “религиозный час”. По средам шли серии передач “Ученые и религия” и “Святые русской земли”. 1 октября 1942 года во Пскове при церкви Дмитрия Солунского открылись церковный детский сад и церковная школа. В первый принимались дети дошкольного возраста, во вторую школьники, закончившие четыре класса начальной школы... Не ограничиваясь одними проповедями, миссия предлагала настоятелям приходов проводить беседы в свободное время по заранее разработанной программе. С этой целью в сентябре 1942 года благочинным была разослана такая инструкция: “Согласно распоряжению владыки митрополита предписывается организовывать в благочинческих округах религиозные собеседования, особенно с молодежью и педагогами, чтобы привести ко Христу людей, которые в советских условиях ничего, кроме лжи о религии не слышали. Им надо дать радость и свет истинной веры” (с. 441— 449).
Характеристика церковной жизни на территории деятельности Псковской духовной миссии, представленная Б.Н. Ковалевым, не может не поразить любого читателя, знакомого с обстоятельствами деятельности Русской Православной Церкви в СССР. Ибо ни в довоенный, ни в послевоенный периоды советской истории Русская Православная Церковь не обладала в своей миссионерской, просветительской, социальной и даже богослужебной деятельности многими из тех возможностей, которые были предоставлены ей на оккупированной территории.
Менее чем за три года оккупации на занятой германской армией территории было открыто около 10000 приходов, тогда как на территории, не подвергавшейся оккупации за данный и последующий период вплоть до 1988 года было открыто не более 1000 православных приходов (еще около 4000 приходов было передано Русской Православной Церкви после ликвидации униатской церкви в Галиции и Закарпатье). При этом с 1949 по 1987 годы в СССР было ликвидировано около 8000 приходских храмов.
Б.Н. Ковалев справедливо отмечает случаи озвучивания в церковных проповедях и епископских посланиях на оккупированной территории некоторых лозунгов немецко-фашистской пропаганды, а также стремление германских спецслужб использовать православное духовенство в своей деятельности. Однако в еще большей степени духовенству, пытавшемуся легально существовать в условиях тоталитарного коммунистического режима, приходилось в своей проповеднической и церковно-политической деятельности озвучивать основные установки советской пропаганды. И вряд ли обличение православными священнослужителями«происков мирового империализма» может считаться более оправданным, чем выражение радости по поводу «поражений иудо-большевизма», четверть века действительно пытавшегося уничтожить церковную жизнь на русской земле... Точно так же попытки немецкой СД поставить под контроль деятельность православного духовенства на оккупированной территории не могут идти ни в какое сравнение с функционировавшей в течение десятилетий под руководством НКВД-МГБ-КГБ системой тотального контроля над всеми проявлениями церковной жизни в СССР.
Б.Н. Ковалев посвятил свою книгу исследованию коллаборационизма на оккупированной территории СССР, определив это понятие как «содействие в военное время агрессору со стороны граждан обороняющегося государства» и придя к выводу, что «деятельность коллаборационистов должна быть охарактеризована как измена Родине, как в нравственном, так и уголовно-правовом смысле этого понятия» (с. 482).
Однако, посвятив целую главу своей книги подробному описанию церковной жизни на оккупированной территории, автор, по существу, отождествил деятельность православного духовенства по возрождению Русской Православной Церкви с деятельностью изменников Родины, содействующих «агрессору в ущерб своей Родине и народу». Этот исторически сомнительный и нравственно неприемлемый вывод может иметь свое основание лишь в вынесенных из коммунистического периода идеологических стереотипах, которые постоянно мешают постсоветским историкам воссоздавать реальную картину недавнего прошлого. Одним из проявлений этих стереотипов является убеждение, что любая — даже направленная на уничтожение церковной жизни в России — политика богоборческого, но почему-то «родного» коммунистического режима должна вызывать у русского человека меньшее отрицание, чем реально облегчавшие положение Русской Православной Церкви стороны политики куда более религиозно терпимого, но «чужого» немецко-фашистского оккупационного режима.
Б.Н. Ковалев цитирует безусловно верный вывод западных исследователей В.Алексеева и Ф.Ставру о том, что «германский фашизм был не менее враждебен христианству и особенно Русской Православной Церкви, чем советский коммунизм». Однако он даже не пытается ответить на вопрос: почему же русские коммунисты в своей религиозной политике проявляли себя большими ненавистниками Русской Православной Церкви, чем немецкие национал-социалисты? При этом Б.Н. Ковалев нарочито воздерживается от самого естественного и вместе с тем наиболее значимого вывода о причинах феномена церковного возрождения на оккупированной территории СССР. А между тем возрождение церковной жизни стало возможным отнюдь не потому, что политика оккупационного режима была направлена на восстановление основополагающих духовно-исторических начал жизни русского народа, и, конечно же, не потому, что русское православное духовенство пошло по пути «измены Родине».
Главной причиной русского церковного возрождения периода второй мировой войны явилось то обстоятельство, что в условиях даже кратковременного исчезновения богоборческого коммунистического режима русский народ, насильственно лишавшийся возможности исповедовать веру своих предков проявил поразительную готовность вновь обратиться к этой вере, а прошедшие через невиданные в русской истории гонения и оставшиеся в живых немногочисленные православные пастыри в тяжелейших условиях немецко-фашистской оккупации смогли взять на себя подвижническое бремя нового Крещения Руси.
протоиерей Георгий Митрофанов
