В преддверии праздника Светлого Христова Воскресения мы обратились к постоянным авторам и читателям журнала, клирикам и мирянам, с просьбой рассказать о самой яркой и запомнившейся Пасхе в их жизни.
Епископ Якутский и Ленский Роман:
Возможно, мой ответ на вопрос о самой запоминающейся Пасхе в жизни покажется прозаическим и неоригинальным, но, по моему глубокому убеждению, такой бывает каждая Пасха. Ведь праздник праздников и торжество торжеств — это центр всего годичного церковного календарного круга: всё начинается с Пасхи и ею же венчается. Весь ритм богослужения стремится к этому самому главному дню — апогею, пику церковного года, и он же является точкой исчисления новых недель. Отсюда и этот особый настрой, когда живешь ожиданием Великого поста, который завершается Светлым Христовым воскресением.
Но есть и особенности, несмотря на то что верующими людьми Пасха мистически переживается одинаково, на богослужения праздника, как никогда, налагается национальный отпечаток. Поэтому, когда я, к примеру, служил в Грузии или, как сейчас, в Якутии, обращаясь к местному населению, всегда учу «Христос воскресе!» на родном языке тех, к кому обращаюсь. И надо видеть, какой радостью озаряются лица слушающих!
Кроме того, Пасха в Грузии запомнилась тем, что я больше никогда и нигде не видел, чтобы на Страстной неделе в Великий четверг и в Великую пятницу город пустел, причем абсолютно. В это время в Тбилиси все находятся либо в храмах, либо у себя во дворах. Что сравнимо разве что с первыми показами по телевизору знаменитых «17 мгновений весны» — тогда на улицах тоже не было ни души, все, не отрываясь, смотрели очередную серию про Штирлица.
Если говорить о Якутии… Раньше я и представить себе не мог, что Пасху можно встречать с сугробами! Как в прошлом году. Пасха была ранняя, и, когда мы вышли на крестный ход перед началом Светлой заутрени, вокруг лежал снег и мороз стоял минус 15 градусов. Хотя это совершенно не устрашило прихожан, достаточно долгое время стоявших на богослужении.
Что касается Пасхальной службы в Москве, где мне тоже довелось служить, то в разных храмах она переживается по-своему, но общее, что отличает верующих в этом городе, — более осмысленное, нежели в глубинке, понимание богослужебных текстов и традиций. На мой взгляд, московские верующие более глубоко погружены в само богословие праздника. Считается, что после революции из горожан веру вытравили быстрее, а вот в деревне она сохранилась гораздо дольше, так как пронизывала весь уклад человека. Но точно так же вера, религиозность быстрее вернулись в город.
Ну а вспоминая Ставрополь, где я учился… Там Пасха неразрывно шла в контексте духовной школы сначала как семинариста, потом как преподавателя.
А вообще по-настоящему Пасху можно пережить только при одном условии: если пройдешь весь путь во время Великого поста со Христом. Пострадаешь в войне против своих грехов, сораспнешься со Христом на кресте собственном — кресте борьбы со своими пороками.
К сожалению, в этом году Великий пост был для меня менее богослужебным, но зато более миссионерским. Первая седмица прошла в Зырянке, всего же за эти дни я побывал в шести улусах республики. Жаль, что не во всех 33-х, но для этого нужен собственный самолет: как известно, территория Республики Саха (Якутия) равна пяти Франциям. С другой стороны, есть очень мудрая пословица: «Живущий медленно успевает столько же». Что в полной мере относится и к «наземным» миссионерским поездкам, в том числе и в предпасхальный период Великого поста.
Иеромонах Софроний (Горохольский), настоятель храма Успения Божией Матери в городе Видном (Московская епархия):
В священнический сан меня рукоположили на Вербное воскресенье в 2001 году. Одно из первых исповеданий сразу же поставило меня в неловкую ситуацию: пришедший человек горько и безутешно поведал, что вместо радости жизни чувствует только бесконечную усталость, холод в сердце и равнодушие такое, что никаких сил просто нет. Сам несчастный не мог объяснить причину такого состояния: по общепринятым стандартам жизнь у него складывалась нормально. Я слегка опешил. Прямо с ходу молодому священнику надо было не отмахнуться, постараться помочь. Однако как именно, я не знал! Господь не оставил нас, бедолаг, и вразумил о следующем: искренне молиться Богу о помощи, а через несколько дней опять побеседовать. И что же? Проходит буквально двое суток, и я случайно встречаюсь с одним незнакомцем. «Батюшка, мне необходимо поделиться с вами, просто больше никто не поймет! — восклицал он. — Еще недавно я чувствовал такую пресыщенность, что потерял самого себя, жить дальше совершенно не хотелось (вот так, буквально слово в слово, повторил фразу первого исповедника). Ни работа, ни друзья, ни любимая девушка, ни даже вера в Бога не добавляли ощущения полноты жизни в продолжение долгих месяцев. И вот однажды, забывшись тяжелым сном, я увидел себя умершим и ощутил, как бестелесно переношусь сквозь стены в наш храм, словно бы паря в воздухе. Совершается Литургия. Вижу очередь исповедников. Вдруг слышу голоса и понимаю: это их мысли. Одна больная раком женщина вымаливает у Господа хотя бы денек жизни, древняя старушка хочет встретить еще одну Пасху, третья испрашивает здоровья умирающему ребенку, а четвертая — своим родителям. Каждый из стоявших неистово и самоотрешенно умолял Бога о каком-то даре для жизни! Узнав эти мысли, я отрезвился, прозрел, испытал невероятный стыд и раскаяние и понял, сколько могу потерять, как много еще не знаю! А когда проснулся, от былого уныния не осталось и следа!»
Нечего и говорить, что через три дня я подробно пересказал эту историю первому прихожанину. Та Пасха стала и для меня действенным откровением воскресения. Дух молодого священника воскрес осознанием своей человеческой немощи и жизненной необходимостью всегда держаться за Господа. Первый прихожанин, воскрешенный благодатью, родился верующим в Промысл Божий. Второй вообще не знал обо всем этом, потому что воскрес раньше нас двоих, проснувшись и ощутив бесценность человеческой жизни. А всё это уже само по себе — пасхальное чудо!
Алексей Беглов, старший научный сотрудник Центра истории религии и Церкви Института всеобщей истории Российской академии наук:
Это было в начале 1990-х годов, когда в двух московских храмах Преподобного Сергия — в Крапивниках и в Высоко-Петровском монастыре — последовательно служил известный московский протоиерей Глеб Каледа. Отец Глеб тогда только начал открыто служить после долгих лет тайного священства, оба храма только-только передали Церкви, но от бедности убранства службы там ощущались как-то особенно вдохновенно. В памяти осталась трогательная, в бело-голубых тонах плащаница, написанная на холсте одной из прихожанок. Когда ее поставили на низком, покрытом белой тканью основании в маленьком и немного сумрачном четверике Крапивенского храма, казалось, что вы находитесь в кувуклии, в том самом живоносном Гробе, белом, тихом, сумрачном до момента воскресения.
Следующие Пасхи были уже в Петровском монастыре. Там в 1920-е годы служила плеяда замечательных духовников, выходцев из Свято-Смоленской Зосимовой пустыни, многие из которых впоследствии стали мучениками. Петровские Пасхи были связаны с грандиозными крестными ходами. Не только довольно вместительный храм, но и площадь внутри монастырской ограды заполнялись народом. Когда свещеносцы и духовенство выходили на высокую, на несколько метров возвышающуюся над уровнем земли паперть, перед ними открывалось море зажженных свечей. В первый год крестный ход выходил через монастырские ворота на Петровку, сворачивал в Крапивенский переулок и входил в монастырь через задние врата. Тогда задний двор был засажен огромными американскими тополями, это была небольшая роща, и молящиеся со свечами и пением «Воскресение Твое, Христе Спасе...» как бы проходили через замерший Гефсиманский сад, еще помнящий кровавый пот молитвы Спасителя (ср.: Лк. 22, 44). Это чувство соединялось у нас с памятью о петровских новомучениках и исповедниках, об их незримом кровавом поте, пролитом в этих стенах. В 1994 году отец Глеб скончался, и следующие петровские Пасхи были окрашены уже другим колоритом.
Священник Евгений Кочетков, настоятель Троицкого храма города Озёры, благочинный церквей Озерского района (Московская епархия):
Получилось так, что моя самая удивительная Пасха была первой. Не первой после крещения, не первой в осознанном состоянии верующего человека, а вообще первой в жизни, когда мне было всего несколько часов от роду. Случилось это в подмосковной Коломне на Страстной седмице. Я родился с нераскрывшимися легкими, и врачи сообщили маме приговор: ребенок нежизнеспособен. В ту бессонную ночь моя не знавшая ни одной молитвы мама горячо, не переставая, своими словами молилась Богородице.
На следующий день наступил праздник Пасхи, светлое Христово воскресенье. К моей маме подошел главный врач коломенского родильного отделения, отвел ее в сторонку и спросил: «Вы только не смейтесь, но я очень хочу узнать, какому богу вы молились?» «Я молилась Пресвятой Богородице», — ответила та. Тогда врач сообщил ей, что новорожденный чудом выжил и теперь практически здоров.
Несколько лет наша семья жила, забыв об этом случае. Потом неподалеку от нашего дома открылся Ново-Голутвин женский монастырь, мы с мамой начали ходить в храм. Теперь совершенно очевидно: Пресвятая Богородица Своим заступничеством определила дальнейшую судьбу и направила меня на служение Богу.
Протоиерей Андрей Юревич, клирик храма Благовещения Пресвятой Богородицы в Петровском парке, г. Москва:
На вопрос «Какое празднование Пасхи больше всего вам запомнилось?» я отвечаю однозначно: первое на моем приходе, где я прослужил от самого его рождения почти двадцать лет, в небольшом городке Лесосибирске, что раскинулся на берегу Енисея на «малом севере» Красноярского края.
Это был первый год жизни православного прихода, единственного в городе. В том городе, который за триста с лишним лет существования так и не сподобился построить храм. Когда возник приход, меня назначили его настоятелем. Служить было негде, власти ничем не помогли, и мы решили оборудовать маленький храм в сарае, а точнее, в бывшем свинарнике. Этот сарай стоял на участке старого деревянного дома, где мы с семьей тогда жили. Как Господь родился в свое время в вифлеемском хлеву, так и наш приход родился в хлеву. Когда вспоминаешь, в каких условиях мы тогда служили, ощущение такое, что было трудно, но здорово. Это стоит описать подробнее.
Наш храм был маленьким шлакозасыпным сарайчиком из двух комнатушек; в одной мы устроили храм, а в соседней — келью для священника, то есть для меня. У старых хозяев келья раньше была кормокухней для свиней. Это было длинное (пять метров) и узкое (полтора метра) помещение; посередине — огромная печь для варки корма, а в торце — маленькое окошко, возле которого я поставил письменный стол. Рядом с печкой встал аналой для исповеди и моих духовных «подвигов», а у дальней стены соорудили двухъярусные деревянные нары. Когда я зимой топил печку, то под потолком (высотой всего два метра) была жара, а на полу вода в ведре замерзала. А помещение собственно храма при той же длине было шире — метра два с половиной, площадью 12 м2. Представьте себе, я стою в алтаре за малюсеньким престолом, правой рукой достаю до кадила, висящего на одной стене, а левой могу взять что-нибудь с жертвенника у другой стены. И всё это не сходя с места.
И вот наступила пасхальная ночь. Мы очень волновались, как же всё устроится. В храме в 10 м2 к полунощнице набилось человек 50, еще столько же стоит за дверью в снегу на нашем огороде. Ни окон, ни вентиляции, в храме градусов 50 жары (в конце службы увидел, что спинка на фелони у меня расклеилась). Но никто не замечал неудобств — такое было общее ликование. Начался крестный ход. Колоколов еще никаких не было, но когда мы вышли на улицу, то весь народ пел: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесах!» Сарайчик был пристроен к другим избам, и нам пришлось обходить крестным ходом целый квартал, чему мы очень порадовались. А дальше вся служба прошла на одном дыхании! Помню только, что причащались все, как единая семья. Всем было радостно, и, хотя детей на причастие передавали на руках над головами, никто не ворчал, была только радость.
После службы вышли из храма освящать куличи. Чтобы не поели собаки, куличи и пасхи ставили в нашу стеклянную теплицу на огороде. В куличах свечи горели, и всю ночь стекла теплицы переливались огнями этих свечей красиво и как-то таинственно! В одну дверь теплицы люди за своими куличами входили, а в другую — выходили, разворачиваться внутри никак не получалось. После службы все зашли к нам в дом и в этой пасхальной радости трапезничали до самого утра.
Потом были построены другие храмы, в которых было просторно и удобно, и в этих храмах были другие удивительные Пасхи, но та Пасха в хлеву незабываема!
Игумения Алексия (Петрова) Владычнего женского монастыря г. Серпухова:
День празднования Пасхи в этом году совпал с датой начала возрождения монашеской жизни в нашем Владычнем монастыре. Невольно мыслями возвращаюсь в то трудное, но благодатное время.
Помню, как на Пасху 1995 года приехала в Новодевичий монастырь поздравить игумению Серафиму (Черную). Матушка тепло приняла меня, напоила кофе, и я стала собираться в обратный путь. Неожиданно сообщили, что через час приедет хор из храма Святителя Николая в Клениках, и матушка Серафима предложила мне остаться. Про себя я подумала, что не хочу тратить время на прослушивание не интересующего меня хора. Несмотря на такие мысли, я почему-то осталась сидеть на месте, как будто меня удерживала какая-то сила.
Наконец пришел хор, матушка игумения представила меня певчим и назвала монастырь, который мне предстояло возглавить. Вдруг между хористами раздался возглас удивления: «Ах! Среди наших прихожан есть родственница последней настоятельницы Владычнего монастыря игумении Валентины!»
Эта встреча, состоявшаяся еще до открытия обители (в 1995 году Пасха праздновалась 23 апреля), соединила разорванную богоборческой революцией духовную преемственность поколений, протянула незримую нить между прошлым и настоящим монастыря.
В дальнейшем я не раз встречалась с внучатой племянницей игумении Валентины (Ленточниковой) Ниной Георгиевной Невежиной. Она передала обители много архивных фотографий, а перед смертью завещала монастырю келейную икону игумении Валентины.
Для меня Пасха 1995 года была скупа на вещественные подарки, но богата духовными переживаниями. А 5 мая 1995 года решением Священного Синода был открыт Введенский Владычний женский монастырь.
Протоиерей Игорь Пчелинцев, ключарь подворья праведной Тавифы в Тель-Авив — Яфф:
Каждая Пасха Христова особенная, но я хотел бы рассказать о двух, которые запали мне в душу. Одна — это самая первая моя Пасха, которую встречал в священном сане в 1991 году. И другая та, которую мы встречали в служении на Святой земле в 2011 году. В них, по-моему, есть много общего — то, что каждая из них по-своему первая, новые переживания, эмоции и встречи.
В 1991 году так случилось, что Пасха Господня совпала с Благовещением Богородицы. Это была удивительная служба, больше такой нам, наверное, не придется послужить при жизни. Я очень благодарен Богу за такую возможность. Хотя были богослужебные огрехи: я сам, еще молодой священник, и певчие, привыкшие к «одной и той же Пасхе», не до конца разобрались с уставом, были накладки, ошибки, но они не перетянули великой радости и небесной прозрачности Кириопасхи.
В 2011 году, накануне Страстной седмицы, мы с сыном приехали на Святую землю и я приступил к своим служебным обязанностям. Со слезами прослужили в Страстную неделю, и вот — Пасха. Новые люди, новый храм, новая страна, очень много волнительного и даже тревожного. Большим откровением для меня было то, что половина православного Израиля приезжает в наш храм (в честь апостола Петра и праведной Тавифы) освящать куличи, в основном бывшие наши соотечественники, как показалось в большинстве — украинцы, а также молдаване, грузины, русские, дипломаты посольств РФ и ближнего зарубежья. И конечно, местные евреи, среди которых тоже немало православных христиан.
Для меня это было настоящее испытание. Мы освящали с вечера Великой субботы куличи до обеда воскресенья с перерывом на Пасхальную службу. Народ тек рекой, «великие тыщи», как выразился бы простой человек. И для меня самым радостным и светлым была возможность открыто приветствовать этих людей пасхальным приветствием. Многие из них нечасто бывают в храме, православных русскоязычных храмов всего-то несколько на весь Израиль. И людям было очень хорошо, что с ними делятся пасхальной радостью — такая счастливая атмосфера царила в эти сутки на лужайке перед нашим храмом, где происходило освящение.
И сама ночная служба с крестным ходом прошла просто на едином дыхании, и Великая вечерня в день Пасхи, незабываемо и по-иерусалимски твердо в решительности и бесповоротности самого факта воскресения Мессии — Господа нашего Иисуса Христа.
А вечером мы с сыном были в первых святоземельских гостях у наших друзей. На балконе высокого дома жарился шашлык, а мы кричали что есть силы «Христос воскресе!» На соседнем балконе религиозные иудеи, видимо, недоумевали такому шуму и веселости: что это там русские так расшумелись?! Но ничего не говорили, кивали и улыбались.
И, перенесясь в наши дни, два года спустя, хочется поделиться таким наблюдением и переживанием. В городе один знакомый иудей около магазина отвел меня в сторонку (это было где-то после иудейской пасхи) и сказал: «Я знаю, что у вас скоро православная Пасха. Он воистину воскрес!» Вот такие пасхальные встречи преподносит Святая земля.
Владимир Михайлович Кириллин, профессор, доктор филологических наук, заведующий кафедрой филологии МДА:
Мне, конечно, особенно запомнилась моя первая Пасха — 6 апреля 1980 года. Это было в подмосковном храме Спаса Нерукотворенного в селе Воронове спустя почти два месяца после моего крещения. Я уже был допущен в алтарь и очень переживал, ибо всё было внове: и стихарь, и крестный ход по простенькому сельскому кладбищу, и радостное «Христос воскресе» с каждением храма и стремительным переоблачением священника на каждой песне пасхального канона (он один служил), и чтение Апостола; и даже чтение из Иоанна: 2В начале бе Слово...» (я и мой товарищ Александр Парменов, тоже московский студент, читали по два первых стиха на латинском и русском, а отец настоятель, наш ровесник и друг иеромонах Пантелеимон (Лебедев), к сожалению, давно уже почивший в Бозе, читал всеёостальное на церковнославянском и по-гречески); и сияющие лица нескольких старушек да двух-трех калек-стариков. А теперь пасхальные службы в Хамовниках — намоленном московском храме — при стечении народа, под ликующий трезвон и настоящее праздничное пение. Всё по-другому, но так же тепло и с удивительной легкостью сердца, «се бо прииде Крестом радость всему миру».
Протоиерей Андрей Соммер, ключарь Синодального Знаменского собора (Нью-Йорк):
Помню особую Пасху 1976 года, когда мне исполнилось всего десять лет и я был прислужником при храме Всех святых, в земле Российской просиявших, в городе Бурлингейме в штате Калифорния. Наш настоятель — легендарный протопресвитер Алексий Ионов, член Псковской миссии, который стал прототипом главного героя фильма «Поп» — тогда болел и священнику из соседнего храма пришлось приехать и возглавить службу. Было видно, что отцу Алексию было уже трудно ходить, но мы все радовались, когда он собрался с силами и вышел с нами на торжественный пасхальный крестный ход вокруг храма. Это была последняя Пасха нашего дорогого настоятеля. Храм был переполнен, так что многие стояли во дворе, крестному ходу вокруг храма не было конца. У нас сохранялась особая традиция: на заутрени за каждой песнью священник выходил, приветствуя всех, в разных облачениях. Мы, прислужники, должны были быстро переоблачать священника каждый раз, когда он заходил в алтарь между песнями. За Литургией все в храме причащались, а потом на общей трапезе вместе, всем приходом, разговлялись.
Никита Кривошеин (материал портала Приходы.ру)
Из лагеря Сосновка (ныне Республика Мордовия) я вышел в феврале 1961 года, Пасха была недалеко, и я очень ждал Праздника – пойти к Иоанну Воину, что на Якиманке, напротив посольства Франции. Благодаря этому соседству, храм при Советах не закрывался.
«Большой зоной» политические заключенные называли всю территорию бывшего СССР. И действительно, кроме пространства прогулки, за исключением режимных городов (ст. ст. 39-40 «Положения о паспортах»), выбора поесть и выпить, не такой уж большой была разница между Отдельным лагерным пунктом (ОЛП) и тогда еще одной шестой части земной суши. Да и выбор книг для чтения (до появления самиздата) что в тюрьме, что на свободе был почти одинаковым.
В апреле 53-го, в Великую Пятницу, Иван Бруни, узнавший утром о прекращении «дела врачей», обнял меня, воскликнув: «Скоро наши вернутся!» У него несколько человек сидело, а у меня – только отец. Я ему не очень поверил, но так и вышло.
При жизни т. Сталина, да и сразу после того, как он сгинул, церковь не была переполнена, а мужчин средних лет, не говоря о молодых, было совсем мало. Храм Иоанна Воина, московская квартира Владимира Николаевича Беклемишева и Нины Константиновны Бруни были для меня теми островками нормальности, каждый из которых по-своему служили местом утешения.
Родители В.Н. Беклемишева были владельцами имения соседнего с Кривошеинским (Шклов, под Могилевым), и он рос вместе с моим отцом, братом Олегом и с будущим владыкой Брюссельским и Бельгийским Василием. Только чудо, а Господь чудеса при Советах проявлял в изобилии, избавило Беклемишева от нескольких гибелей, на которые обрекала его одна им носимая фамилия. Его ни разу не арестовали. По ходу всех «истребительных волн», может быть, чекистами было учтено, что он триумфатор малярии и целесообразнее держать его на воле. Владимир Николаевич оставался истово православным, хоть этого не афишировал. Это был увлекательный натурфилософ, знаток поэзии, и не только русской, сам автор прекрасных стихов. В квартире на Песчаной у него оставались старые книги, гравюры Пиранези. Встречи со мной, а позднее с освободившимся моим отцом и с приезжавшим владыкой Василием, он воспринимал как нечто антистатистическое, то есть как чудо. Без его помощи и сердечной любви, всяческой заботы вряд ли бы я доучился до диплома.
У Иоанна Воина настоятелем был отец Игорь, берущий за сердце своими проповедями по тем временам часто дерзкими. И пели здесь очень красиво, похоже на то, как было в Париже. Мое недостаточное по лени присутствие в этой церкви, а внешне я не мог быть там незаметен, не вызвало абсолютно никаких реакций в «Инъязе». В Пасхальную утреню 53-го, как и раньше бывало, отец Игорь до выхода Крестного хода попросил мужчин взяться за руки и образовать цепь, таким образом получился как бы коридор. Но даже на Пасху мужчин было легко пересчитать.
Разговлялись на Большой Полянке у Нины Константиновны, яйца были очень необычные, переделанные в птичек, и прекрасный кекс «Весенний» (под такой этикеткой продмаги торговали куличами). И все-таки это было началом надежды, и не только пасхальной. Хоть еще и не по Салтыкову «праздник пройденных бедствий».
Пять лет позднее, в 1958-м, я пребывал во внутренней тюрьме КГБ при Совете министров СССР, на Большой Лубянке. За ходом календаря можно было следить только по датам на протоколах допросов или на квитанциях при получении передач. Ни тут, ни там никакой пасхалии. Тюрьма в тот сезон из-за событий в Венгрии и московского Фестиваля молодежи и студентов «За мир и дружбу между народами» была полным полна. Но были и здесь свои плюсы: отсутствие ночных допросов, очень не скупой библиотечный режим и главное – раз в десять дней почти обильные передачи от близких. Но этого было все равно недостаточно, поэтому я поглощал вечернюю окаменевшую кашу перловку-шрапнель и зловонную баланду в обед. Но сахара, конфет и дозволенного малого веса колбасы все же было достаточно, чтобы утешить желудок. Передачи от родителей были также узнаваемы по своему составу как их почерк. То было время, простите за клише, самой не промозглой оттепели.
Разносом книг, передач и стрижкой-бритьем болезненными из-за тупости инструмента занимался Максим, единственный из «людей-кукол» («В круге первом») Лубянки, имя которого знали все постояльцы. Даже мой отец получал от него книги в 1954 году, во вторую свою побывку там на переследствии.
Внутреннюю ликвидировали в середине 60-х, и Максим с книгами и машинкой для стрижки последовал вместе со всеми в Лефортово, где много лет спустя с ним имел дело и Владимир Буковский. Максим – единственный из надзирателей (ходил он не в форме, а в сером халате) иногда проговаривал полные предложения – предлог, глагол, сказуемое. Даже доходил иногда до шуток. На вопрос моего сокамерника Вити Карякина: «А что сегодня по телевидению?» – ответствовал: «Ванька-Встанька, вторая серия». Замечу, что ни с кем из его коллег такие перешучивания были просто немыслимы.
Словесный портрет его мне составить исключено, да, наверное, и даже современный компьютерный фоторобот не сумел бы. Уверен, что и у других клиентов его парикмахерской получилось бы не лучше: черноволосый, среднего роста Максим был совершенством безликости и безличности. И это, несмотря на его способность говорить фразами.
В какой-то из десятых дней появляется Максим в камере с бумажным пакетом: «Распишитесь». Передача! Я не берусь восстановить ее ассортимент полностью, но она содержала то, что испытывали родители, собирая ее и стоя в очереди к окошку на Кузнецком для вручения дежурному тюрьмы. Среди съедобного – три красных крутых яйца! Радость, благодарность, перенос себя к Иоанну Воину, молитвам. От той передачи оставалось уже совсем малое, когда неожиданно после баланды надзиратель рявкнул: «Стричься!»
Угловая бескоечная камера была оборудована не табуреткой, а стулом, на полу –тряпка, клочки стриженных волос. Мрачное освещение от зарешеченной лампочки и рифленого стекла маленького окна, впрочем. Молчаливая стрижка. Пауза, отрыв машинки от скоблимого черепа и вопросы Максима: «Яйца получил? Съел? Почему же тебя твой Бог (писать ли с заглавной в его устах?) не освободил и ты у нас остался?»
Без скромности скажу, что по жизни у меня накопились несколько импровизированных реплик, приводивших собеседника если не к коллапсу, то к длительной паузе. Но метафизика с теодицеей по ходу скобления щек и головы ошарашили так, что я растерялся и ответ мой оказался и никчемным, и неумным. Об этом бритье осталось противное ощущение…
Странно, но о Пасхах в лагере яркого ничего мало что запомнилось. Обычно Пасхалия совпадала с разлуками с отцом Вячеславом Якобсом, нас разделяло кочевье по разным зонам. Ныне отец Вячеслав – митрополит Корнилий Таллиннский и Эстонский, с которым мы до сих пор остаемся в самом сердечном контакте. А тогда он был молодым священником из русской эмиграции в Эстонии, арестованным в Вологде за религиозную пропаганду в молодежной среде и получивший десять лет. Отец Вячеслав меня, да и многих других очень утешал, исповедовал тайком и причащал, уговаривал не роптать, а молиться, что я и старался делать, готовясь к празднику. Но навсегда в памяти моей осталось полифоническое, тихое красивейшее пасхальное пение галичан-западно-украинцев, конечно, подальше от надзора. Наверняка, лагерное бытие стирает в календаре праздничные дни. И Пасху тоже, хоть и неправильно так говорить. Ведь находясь там, человек старательно лишен всего, подвергнут, если можно так выразиться, очень полными по всем их параметрам постоянными постами.
Свобода встретила меня в начале февраля в Малоярославце у Трещалиных, родственников Нины Константиновны Бруни, где я получил прописку и смог поехать мартовским норд-остом в домик Нины Константиновны в Судаке. Здесь назло Советам я перевел в толстую тетрадку «Письма немецкому другу» Альбера Камю, но в Москве эту тетрадку украл очевидный осведомитель. Этот текст Камю – наилучшее мне известное определение патриотизма.
Первая Пасха на воле. Еще далеко не в полную силу, но уже начали разгуливаться хрущевские гонения на веру. Великая Суббота мне показала, что страх у людей малость отошел, и в церковь стали ходить мужчины и молодые люди. Но в переулке, ведущем к воротам храма Иоанна Воина, полно пьяни с гитарами, в сторонке – красноповязочники и изобилие милиции. После Пасхи при т. Сталине я был потрясен увиденным и услышанным. Все это потом было замечательно рассказано Александром Солженицыным в его крохотке «Пасхальный крестный ход».
Нас с Ниной Константиновной, Ваней и Марьяной Бруни пропустили не придравшись. Внутри храма было очень тесно. Отец Игорь внешне заметно не изменился, та же сила присутствия. Испытанное мной даже попробовать рассказать невозможно! Всякий отпраздновавший первую послелагерную Пасху это знает.
Крестный ход готовится выйти. Как и раньше, отец Игорь с солеи просит мужчин взяться за руки и образовать для порядка и прохода цепочку. И я, как прежде, протискиваюсь и беру с двух сторон под локоть молодых людей. До возврата Крестного хода думаю: «Как здорово, что молодежь перестала бояться».
Когда у дверей храма заслышалось пение, я стал не вполне музыкально, но с душой подтягивать «Христос Воскресе»! Рядом со мной – молчание. Оглянулся. Молодые люди справа и слева смотрели на меня, без преувеличения, с отвисшей от изумления челюстью. То были внедренные в церковь дружинники.
