Протопресвитер Александр Дмитриевич Шмеман (1921–1983) хорошо известен русскому читателю. Знакомство с его богословскими работами началось еще в советское время. Тогда в полуподпольной церковной среде читали имковские издания его «Введения в литургическое богословие» и «Исторического пути Православия», из рук в руки передавали «Вестник РХД» с его статьями на разные темы и главами из будущей книги «Евхаристия: Таинство Царства», а также машинописные копии переводов книг «Великий пост» и «Водою и Духом» (пока не появились западные издания) и доклада об исповеди и причастии. Теперь все это переиздано в России не один раз. Кроме того, появились переводы английских сборников статей и другие, ранее неизвестные, тексты.
Биография Шмемана еще не написана1, равно как и не проведен серьезный и подробный анализ его «литургического богословия». Возможно, этого пока и не нужно, поскольку о. Александр все еще остается нашим современником. Книги его доступны — и «материально», и по способу изложения его мыслей, а сравнительно недавно изданные «Дневники» не только содержат уникальные сведения «из первых рук» о его внутренней жизни в последние десять лет, но и побуждают к дальнейшим — вслед за автором — размышлениям о самых серьезных проблемах, касающихся Православной Церкви и христианского присутствия в современном мире.
А потому на вопрос, кто такой о. Александр Шмеман, дать исчерпывающий ответ в нескольких словах пока непросто. Хотя и можно с уверенностью утверждать, что он оказал очень большое влияние на Православную Церковь второй половины XX века, причем не только в Америке, где совершал свое церковное служение, или в рамках православной диаспоры в целом, но и во многих Поместных Православных Церквах (об этом свидетельствуют хотя бы многочисленные переводы его книг на разные языки).
Воздействие это, однако, было неоднозначным. Где-то оно имело следствием новое (по сравнению с устоявшимся к тому времени) понимание и переживание богослужения и Церкви, где-то наталкивалось на традицию (с маленькой буквы) и отторгалось. В краткой заметке эти процессы оценить невозможно — они требуют серьезного анализа.
Одно можно сказать определенно: значимость богословского наследия Шмемана состоит прежде всего в том, что оно не позволяет отмахнуться от тех вопросов, а также ответов, которые в нем содержатся. Шмеман продолжает и сегодня призывать нас к очень серьезному, действительно глубокому размышлению о Церкви вообще и «функции» церковного богослужения в частности. При этом он предлагает нам увидеть и понять литургию Церкви именно не как одну из ее «функций», отличную от других, но как источник и одновременно исполнение (говоря на его языке) самой Церкви, со всеми вытекающими отсюда последствиями для церковной жизни и деятельности в целом.
В этом главная идея предлагаемого и реализуемого Шмеманом «литургического богословия». Это выражение часто понимают неверно — именно как богословское истолкование богослужения, взятого отдельно, в качестве особой области церковной жизни, практически и теоретически (богословски) не связанной с другими, столь же обособленными, ее областями: церковным устройством, догматикой, аскетикой, образованием, миссией, а тем более «христианской культурой». Но сам Шмеман такое раздробление-разделение единого церковного опыта и отражающего его церковного сознания считал несоответствующим существу, самой духовной реальности Церкви, ее «логосу».
Необходимо выявить некий общий знаменатель, который интегрирует все аспекты церковной реальности, соотносит друг с другом и соподчиняет их, в соответствии с фундаментальной для христианства аксиологией. Для Шмемана таким интегрирующим моментом является эсхатологическое измерение Церкви — как явления в этом мире Божественного присутствия: «Царства Божия, пришедшего в силе» (Мк. 9:1), или «сил будущего века» (Евр. 6:5). И тем «местом», локусом, где это эсхатологическое событие постоянно происходит, является именно литургия Церкви, что так просто и ясно выражает диалог священнослужителей: «Христос посреди нас. – И есть, и будет». Явление «конца», происходящее внутри человеческой истории и не отменяющее ее течение. Исполнение обетования Христа — «Я с вами во все дни до скончания века» (Мф. 28:20), которое сообщает участникам литургического события совершенно иной, по сравнению с обыденным, опыт. Именно так происходит смерть христианина для того «мира», который в Евангелии противопоставляется «Царству не от мира сего», согласно слову Апостола: «вы умерли, и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге» (Кол. 3:3).
Иными словами, речь в данном случае идет о том высоком и даже максимальном уровне в градации духовных состояний, который задает меру, точку отсчета для всего остального — как в церковной жизнедеятельности, так и в мирской.
Россия для Шмемана — некий обязательный и постоянный «полюс». А что Шмеман — для России?
В современной России, в Русской Церкви к наследию о. А. Шмемана тоже относятся по-разному: есть его вдохновенные почитатели, есть и откровенные противники, «обличители». Крайности, однако, как правило, «не пользуют нимало». И то, что в отношении к Шмеману пока доминируют крайности, свидетельствует скорее о незрелости церковной, богословской мысли. Ибо Шмеман — очень спокойный, трезвый, уравновешенный богослов. И источник этой уравновешенности — с одной стороны, в чувстве традиции (что, в частности, «нормативно» для всякого «литургиста»), а с другой — в верности богословскому «логосу» и вере в силу и призвание богословского разума (что также является неотъемлемой чертой церковной, прежде всего святоотеческой, традиции).
Следует признать, что Шмеман в России еще серьезно не прочитан. На то есть вполне объективные причины: должно было пройти время восстановления церковной жизнедеятельности, нового становления современного богословского образования и церковной науки, чтобы можно было обратиться к более глубоким и острым темам и проблемам. Сегодня, судя по всему, наступает и такое время. Углубление, а тем более позитивно-критический подход возможны только после «нормализации» жизни. И наследие Шмемана еще предстоит освоить — продумать, опять же по необходимости критически, с учетом иных обстоятельств времени и места. И, в случае необходимости, развить его мысли. Но в любом случае — извлечь пользу.
Думаю, что сегодня все же можно говорить о возвращении о. А. Шмемана в Отечество. И на этом хотелось бы остановиться.
Отец Александр умер четверть века назад — 13 декабря 1983 года (к этой дате и подготовлена настоящая книга). Умер, не дожив буквально нескольких лет до конца советской эпохи, которая была «причиной» того, что он, русский по самоощущению и по культуре, всю жизнь был «эмигрантом-невозвращенцем». Но «эмигрантом» очень странным — уже родившимся в «эмиграции» и никогда не ступавшим на русскую землю. Поэтому весьма необычно и его нынешнее «возвращение в Россию».
Почему в данном случае уместно говорить о возвращении? Как минимум по двум причинам. Во-первых, потому, что, если русскую историю XX века не сводить к тому, что происходило на территории исторической России, а включать в нее и т.н. «русское пореволюционное зарубежье», о. А. Шмемана невозможно не числить среди русских исторических деятелей. Он принадлежал к той части русского мира, которую, благодарение Богу, теперь ничто не отделяет от части в прошлом подсоветской.
Вторая же причина по существу столь же парадоксальна, что и «эмиграция без эмиграции». Возвращение здесь означает узнавание и общение. Потому что как русский православный священник и богослов о. Александр если и пребывал на французской или американской земле, то никогда не покидал Русскую Церковь, в традициях которой был воспитан. Это была, конечно, странствующая часть Русской Церкви, но при этом неотделимая, интегральная часть Вселенского Православия. И «возвращение» о. А. Шмемана есть не что иное, как один из аспектов возвращения Православия — России, после десятилетий государственного антихристианства.
Без сомнения, найдутся люди, которые будут сопротивляться такому акцентированию «русскости» и «православности». Это неизбежно — таких было немало и в русском зарубежье, то есть в том «мире», к которому Шмеман принадлежал (хотя и не только к нему). Человеческие общества, включая православное церковное сообщество, неким «естественным» образом всегда делятся на части: на консерваторов и либералов, «национально мыслящих почвенников» и «космополитов», «зелотов» и «политиков». Люди весьма склонны формировать «партии», и при этом, как правило, они не претендуют на то, чтобы «истину» своей партии считать надмирной и универсальной. И это опять-таки вполне естественно, когда речь идет о партиях, создаваемых в «этом мире» для защиты определенных групповых интересов. Но подобное «партстроительство» в церковном сообществе может быть квалифицировано только как узурпация церковности «ветхим человеком».
Подлинное богословие обнаруживает неуместность партийной поляризации в Церкви (с большой буквы). С точки зрения расхожих, поверхностных представлений, автор выступает то как «консерватор», то как «реформатор», одновременно — как традиционалист и как новатор. По «человеческому рассуждению», он постоянно смешивает карты: критикует — но во имя верности традиции; обращается к традиции — чтобы найти новые ответы на вопросы, которые возникли сравнительно недавно… Другими словами, в данном случае можно говорить о сочетании традиционности и провокативности, или, лучше, о подчас провокативном (для некоторых членов Церкви, включая профессиональных богословов) понимании традиции — понимании, которое в то же время включает и вполне привычные богословские размышления и истолкования.
Но в богословском творчестве Шмемана присутствует и другой парадокс. Он всегда чуждался богословия «школьного», «профессионального», «научного» (в общем-то, как мне кажется, его недооценивал). Но при этом писал развернутые и логически связные богословские тексты, затрагивая многие специальные области и темы, то есть — как автор — равным образом чуждался «профетической эссеистики». В чем же дело?
Дело в том, что своим богословием Шмеман ставит очень серьезную проблему, точнее, вновь поднимает «вечную» проблему, разрешить которую трудно, если вообще возможно, на уровне рассуждений, неизбежно ограниченных средствами человеческого языка. Потому что сама проблема как раз и состоит в «объективной» трудности словесного выражения и истолкования того опыта трансцендентного, опыта «присутствия эсхатона», который открывается Церкви и в Церкви. Собственно, опыта богообщения — и не особого мистико-аскетического, а именно литургического и евхаристического, открытого всякому христианину.
Но в том и задача церковного богословия, чтобы все время указывать на предельное и запредельное, не данное «естественным образом», на то, что берется только особым усилием веры: на Царство Божие, присутствующее в этом мире. Богословия, которое говорит человеческим языком о Боге, дарующем Себя в литургическом Таинстве.
И, наверное, ценность богословского наследия о. Александра Шмемана заключается прежде всего именно в счастливом сочетании «человеческого» и «сверхчеловеческого», то есть в том, что он, продолжая многовековую традицию богословствования, не уставал выражать свой глубоко личный опыт церковного богообщения в слове, обращенном к другим членам Церкви. И к каким бы конкретным темам он ни обращался, источником их понимания всегда было то «единое на потребу», по отношению к которому должны оцениваться все другие человеческие потребности.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1. Можно указать две статьи биографического характера на русском языке: Мейендорф, Иоанн, прот. Жизнь с избытком (опубл. в кн.: Шмеман А., прот. Дневники. 1973–1983. М.: Русский путь, 2005); Кырлежев А. Радикальный традиционализм о. Александра Шмемана (ж-л «Континент», 79, 1994).
Александр Кырлежев,
научный консультант Синодальной Богословской комиссии РПЦ
