Татенька

Дивеевская инокиня Евдокия девочкой участвовала в Саровских торжествах 1903 года. После октябрьского переворота 45 лет прожила в московской семье Мартыновских-Золотовых и фактически спасла ее от голода в военные и послевоенные годы. Она молилась о своих тогда еще совершенно не церковных благодетелях. Сегодня о ней вспоминают с благодарностью и любовью 

"Царица Небесная, Матерь Божия, Преподобный Серафим!" — так молилась или, скорее, причитала моя няня, дивеевская инокиня Евдокия Ивановна Фролова, всякий раз, когда ей что-нибудь не нравилось. Она прожила в нашей тогда еще совершенно нецерковной московской семье 45 лет и фактически спасла ее от голода в военные и послевоенные годы.

Инокиня Евдокия умерла в 1981 году, когда ей было 93 года, а мне — 13. Она ухаживала за моими прабабушкой и прадедушкой, вырастила моих маму, дядю и меня. Она каждый день гладила мне к школе белую рубашку и пионерский галстук. А каждое воскресенье и по всем праздникам одевала свое лучшее, наименее залатанное пальто, брала с собой складной стульчик и шла в церковь, чтобы вернуться оттуда совершенно сияющей и радостной.

"Ушла в церков", — писала она своим корявым почерком записочку и оставляла ее на кухонном столе, — как будто, продрав глаза поздно в выходной, мы могли сомневаться, где она.

Что может быть интересного читающей публике в жизни этой простой русской женщины? Никаких неизведанных страниц церковной истории скудные воспоминания об инокине Евдокии приоткрыть не могут, да и не влияла она никак на жизнь Церкви или нации. Она была обычной церковной старушкой, какие и составляли подавляющее большинство угнетенной Русской Православной Церкви в советское время.

Однако, вспоминая сегодня Евдокию Ивановну, понимаешь, к какому великому подвигу любви и служения ближнему довелось прикоснуться. И задумываешься о том, какой далекой от сегодняшнего интеллектуально-околоцерковного мифотворчества была ее крепкая и целостная православная вера.

В семье ее племянника, железнодорожника из раскулаченных, ее звали тетя Душа. В Дивеевском монастыре — Дуня Беленькая. Конечно, как звали ее в иночестве, я тогда не знал. Но когда летом 1992 году мы с отцом приехали в Дивеево и меня проводили к схимонахине Маргарите — единственной монахине из старого монастыря, помогавшей восстанавливать обитель, — она спросила строгим голосом: "Дуня Беленькая или Дуня Черненькая?" Я ответил, что точно сказать не могу, знаю только, что она вышивала. "Вышивала? Тогда Дуня Беленькая", — уверенно сказала матушка. Позже выяснилось, что моя мама знала об этом ее монастырском имени. А у меня уже не могло быть никаких сомнений в том, что матушка Маргарита действительно вспомнила нашу няню.

У нас в семье ее звали Татенька. Когда в 1941 году семья уезжала в эвакуацию в Томск вместе с 1-м Государственным подшипниковым заводом, домработниц брать с собой не разрешалось — только родственников. И мой дедушка, инженер Дмитрий Михайлович Мартыновский, записал ее как "тетю". Чья тетя — непонятно, но все-таки тетя. И в Томске, чтобы соседи ничего не заподозрили, ее звали "тетенька". А когда моя мама, Екатерина Дмитриевна, родившаяся в московском бомбоубежище 31 июля 1941 года, начала в эвакуации говорить, то называла ее "Татенька". Так и повелось.

Татенька, вернее Дуня Фролова, родилась 31 июля (13 августа) 1888 года в селе Чепурновка, что ныне в Ковылкинском районе Мордовии, а тогда относилось к Нижегородской губернии. Она закончила четыре класса церковно-приходской школы и "писала без ошибков", как она говорила. Очень хотела учиться дальше, но такой возможности не было. Когда ей было 12 лет, умерла ее мама, и отец отдал ее на воспитание в Дивеевскую обитель — за три года до того, как Саров стал центром всероссийских торжеств.
Она рассказывала мне, как пятнадцатилетней девочкой в Дивеево в дни канонизации преподобного Серафима Саровского получила свое первое послушание — разливала кипяток многочисленным паломникам. Рассказывала она и о том, как позднее, будучи на подворье Дивеевского монастыря в Петергофе, видела царя, как "наследника крестить везли в золотой карете" и как царевны приходили к ним.

В Петергофе Дуня была под началом строгой матушки Феофании. В отличие от ее родной сестры игумении Александры, вызывавшей у Дуни безмерное уважение, матушка Феофания, по моим смутным воспоминаниям о Татенькиных рассказах, вызывала скорее страх. С особой любовью вспоминала Татенька о царевнах, которые, по всей видимости, нередко бывали на подворье.

О монастырской жизни она рассказывала достаточно много. Но в памяти больше всплывают рассказы о сельских работах, как сестры сами жали и молотили. "Мы полностью себя обслуживали", — не без гордости заявляла Татенька.

Нам она никогда не рассказывала о своем постриге. Но помню, с каким почтением говорила о тех матушках, которые были пострижены в мантию и к коим она не относилась, хотя и называла себя "монашенкой".

Вскоре после революции Татенька вернулась в Дивеево и прожила там до закрытия монастыря в 1927 году. Затем она провела два года в арзамасской колонии. "Нас не посадили, нас изолирвали", — говорила она. Начальник тюрьмы и особенно его жена были люди добрые и к монахиням относились хорошо. "Нас называли матушками", — говорила Татенька. А матушки семью начальника обшивали и вышивали для них.
Вскоре после выхода из колонии Татенька приехала в Москву, где устроилась домработницей в семью милиционера. Тот тоже оказался хорошим человеком и сделал ей новые, чистые документы (после того как ее обокрали). Вообще я не припоминаю, чтобы она хоть о ком-нибудь говорила плохо. Каждый был или "образованный", или "добрый", или еще какой замечательный. Когда в начале 1970-х ее сбила машина и она сломала ногу, то умоляла милицию не наказывать наехавшего на нее водителя.

В 1936 году Евдокия Ивановна пришла домработницей в семью моего прадедушки, бывшего полковника, а затем комбрига красной армии Андрея Николаевича Светозарова и его жены Надежды Семеновны. Зедсь она и осталась. Кто знает, что было бы с нашей семьей в войну, если бы не она.

В товарном вагоне, в котором мою маму весь второй месяц ее жизни везли из Москвы в Томск (какие тут шансы выжить?), Татенька бегала на станциях за кипятком и однажды чуть не отстала от поезда. В военном городке под Томском, где расположился эвакуированный завод, она посадила огород, чего не умели ее интеллигентные подопечные, и ходила пешком за десятки километров на промысловый сбор грибов или менять вещи на продукты по деревням. Это же приходилось делать и в послевоенной голодной Москве, наряду с многочасовым стоянием в очередях.

"Она была удивительно практичным человеком, — вспоминает моя мама, пианистка Екатерина Дмитриевна Мартыновская, — занимала несколько очередей одновременно, брала меня с собой, чтобы где-то достать чего-то больше, иногда устраивала целое театральное представление на базаре, кричала: детей кормить нечем!".

Да и в пору моего детства, в семидесятые годы, никто из нас не проводил столько времени в очередях, сколько она. Она пекла замечательные блины и пироги — каждый раз "в последний раз". Запасала яйца задолго до Пасхи, просвечивая их лампочкой (до сих пор не знаю зачем), а потом красила луковой шелухой и выкладывала в пророщенный овес. Мяса она не ела вообще, а в пост питалась только жидким супчиком с одной картошкой. Готовя скоромное для нас, она никогда не пробовала, что готовит, и однажды приготовила целый обед с содой вместо соли.

Всю жизнь она ходила в тот храм, в какой сподручней. Пока семья жила на Балчуге, ходила в Скорбященский храм на Большой Ордынке. Когда переехали на Ломоносовский проспект — ездила в Николо-Кузнецкий, потому что это было удобно — на трамвае прямо от дома до порога храма. Никаких обсуждений предпочтения одного храма перед другим или одного батюшки перед другим я никогда от нее не слышал. Раз в год или чуть реже она ездила "к Сергию" в Загорск, и каждый раз это было большое событие.

Молилась она каждый день — и на коленях, и стоя, и сидя, и лежа. "Я пойду читать", — говорила она. У нее была большая ветхая Псалтирь на церковно-славянском, маленький дореволюционного издания Молитвослов, такое же Евангелие, акафист преподобному Серафиму и какие-то рукописные, в школьных тетрадочках, службы. В руках у нее всегда, если она не работала, были шерстяные четки. В углу над кроватью висела икона Благовещения, а в шкафчике одна полка была отведена святыням. Там, среди бумажных иконок, в баночке со святой водой лежал кусочек гранита — осколок камня, на котором молился преп. Серафим. Рядом в картонной коробочке — зашитая в марлю трава с Канавки Божией Матери. Мы всегда знали, что их надо будет положить ей в гроб.

Говела Татенька и причащалась несколько раз в году. Однажды рассказывала о своем потрясении, когда почувствовала причастие физически как Плоть Христову: “Прямо Тело!” — восклицала она.
Она редко говорила о Боге. По словам моей мамы, лишь когда кто-то из нас утверждал, что Бога нет, Татенька отвечала: "Ты еще вспомнишь меня!" А когда я пересказывал ей содержание книжки Куна “Легенды и мифы Древней Греции” и говорил о греческих богах, о которых знал куда больше, чем о Христе, Татенька недоуменно произносила: "Да-да, и наша вера из Греции пришла".

Она избегала разного рода регистраций и прочих соприкосновений с властями, когда этого можно было избежать, и с благоговением говорила: "Вот в раньшное время..." Но при этом была абсолютно лояльным, чуждым всякой оппозиционности человеком — имела паспорт, получала 45-рублевую пенсию, исправно ходила голосовать в шесть утра перед ранней литургией и, можно сказать, с уважением относилась к различным организациям, в том числе к комсомолу и коммунистической партии.

Мой дядя, Андрей Дмитриевич Мартыновский, вспоминает, как в 60-е годы, будучи секретарем комсомольской организации на заводе, был премирован поездкой в Киев и привез оттуда Татеньке в подарок бумажную иконку Божией Матери. Купив ее во Владимирском соборе, он специально отправился во Фроловский монастырь — один из немногих действовавших тогда в СССР женских монастырей, — чтобы получить "автограф" у настоятельницы. И получил. Когда по возвращении он преподнес Татеньке этот подарок, она была поражена, поцеловала иконочку и тут же оделась и убежала. Через некоторое время она вернулась с большим тортом и вручила ему со словами: "Это тебе, настоящему комсомольцу!"

Единственное, в чем ее учение расходилось с официальной доктриной, это отношение к бедным. "Надо бедным помогать!" — говорила она. Когда моя мама возражала ей, говоря, как положено, что бедных у нас нет, Татенька отвечала: "Ну как же, Котя, очень много бедных!"

Все наши соседи-алкоголики ходили к ней за рублями, трешками и пятерками, и она им никогда не отказывала. А они потом исправно возвращали ей деньги и очень ее любили. Мы почти не знали ее церковных бабушек-подружек. Они редко у нас появлялись, а несколько раз их выставляли — тогда это был предел религиозной терпимости в нашей семье. Но по ряду косвенных признаков можно судить, что в церкви тоже существовала определенная система материальной взаимопомощи, хотя мы сегодня и говорим огульно об отсутствии приходской жизни в советское время.

Мы не знаем, поддерживала ли она контакт с кем-то из дивеевских сестер. Но по крайней мере несколько раз за послевоенное время она ездила в Арзамас и Дивеево. Татенька с удовольствием рассказывала мне о православных праздниках, когда я спрашивал, и научила читать славянские буквы, потому что мне это было любопытно. Но никогда она не проповедовала и не пыталась кого-то из нас обратить в христианство. И уж тем более никогда ничего не навязывала.

Но, безусловно, она за нас молилась. Когда просила меня, тогда некрещеного, написать для нее записочки в церковь, то, перечислив незнакомые и знакомые мне имена, всегда говорила: "И себя напиши". Теперь нас учат, что так поступать нельзя.

Когда я уходил на контрольную или экзамен, Татенька говорила: "Дай я тебя в маковку поцелую!" Я наклонялся к ней, и она целовала меня — точно так же, как она целовала в маковку и мою маму, когда та училась в школе и институте. И только теперь мы понимаем, что Татенька нас благословляла.