Живое наследие

13 декабря исполнится 25 лет со дня смерти известного богослова, литургиста и публициста Русского Зарубежья протопресвитера Александра Шмемана. Российские читатели хорошо знакомы с его наследием, его книги, изданы очень большими тиражами в нашей Церкви. Увлекательным, полезным, хотя и очень непростым чтением для многих оказались опубликованные не так давно «Дневники» отца Александра. Эта книга произвела огромное впечатление на верующих людей, которые дорожат культурой и интересуются жизнью Церкви не только в нашей стране, но и во всем мире. Об отце Александре и его «Дневниках» рассказывает его сын Сергей Шмеман.

— Сергей Александрович, в вашей семье было известно о том, что отец Александр писал «Дневники», или это держалось в тайне?

— Удивительно, но никто не знал, что он пишет дневники. Это он делал у себя в кабинете в семинарии, и там после его кончины мы нашли восемь тетрадей. Моя мать очень боялась их открыть, и прошло несколько месяцев, прежде чем она их прочитала. Конечно, она поняла, что это сокровище, что о ней самой там написано с огромной любовью. Мы пытались понять, какую цель он преследовал, зачем писал эти дневники? Я до сих пор не знаю этого, потому что это не дневник в классическом смысле — «день кончился, я лег спать...». Это размышления о богословии, о жизни, о Церкви...

— Это говорит о чрезвычайной насыщенности внутренней жизни о. Александра. Он все время размышлял, совершал очень глубокий анализ всего, что вокруг него происходило... «Дневники» открыли вам какие-то новые мысли отца, переживания, о которых вы не знали?

— Мы, конечно, знали его мысли, знали, над чем он работает. Я читал дневники три раза, очень осторожно и внимательно, но каждый раз я находил что-то новое и каждый раз как бы узнавал отца немножко ближе. Вот сейчас я уже старше, чем он был, когда скончался, и я удивляюсь, как человек, который был настолько моложе меня, мог столько думать, понимать и объяснять.

— «Дневники» поражают безумной занятостью отца Александра, который постоянно куда-то ехал, летал, служил, читал лекции, доклады, выступал на конференциях, участвовал в общественной жизни, встречался с массой людей. Хватало ли у него при этом времени на семью? Не чувствовали ли себя дети обделенными его вниманием? Хотя в «Дневниках» видно, с каким трепетом он относился к своей семье, детям, внукам...

— Читатель «Дневников» может заметить, что они всегда кончаются в июне и начинаются в сентябре. На лето отец всю свою деятельность останавливал. Мы переезжали на дачу в Канаде, где у нас была построена часовня во имя святого Сергия Радонежского, так что там шла полная церковная жизнь. У нас там не было телевизора, и мы всегда собирались семьей. А семья — это не только мы, туда приезжало очень много родственников, они тоже строили вокруг дачи. У нас в церкви было до шестидесяти человек, и почти все — родственники. Там собиралось столько священников, что всем даже не хватало места в алтаре.
Отец вставал рано, и там он писал в основном все свои книги, потому что в течение учебного года на это времени не было. Работал он до обеда, а потом всегда была прогулка и вечер вместе. Зимой после всенощной отец, конечно, оставался на исповеди, но потом он часто находил возможность провести тихий семейный вечер с нами.

— Очень часто бывает, что такой яркий человек, каким, безусловно, был ваш отец, в семье задает тон, и все строится вокруг него. И часто дети копируют профессию отца. Интересно, что вы не стали священником. У вас возникала такая мысль? Или отец Александр, действительно, давал детям свободу и ни в коем случае не хотел ничего определять за них, считаясь с их собственными склонностями, вкусами?

— В этом смысле он, конечно, дал нам свободу. Мои сестры — обе матушки. Может быть, это определяется и тем, кем был отец, но ведь они выросли, в общем, в семинарии, и молодые мужчины вокруг, в основном, были будущими батюшками. Но у меня было не просто ощущение, что я имею полное право быть журналистом, но я чувствовал огромную поддержку со стороны отца. Он был постоянным читателем газеты «Нью-Йорк Таймс», всегда следил за новостями, много их обсуждал, любил политику. Так что у нас всегда существовал очень сильный интерес к журналистике, и когда я сказал, что хочу поступить на работу в «Нью-Йорк Таймс», он сказал: «Я всегда думал, что если бы я не пошел по своему пути, я был бы журналистом». Я не знаю, правда ли это, но так он мне показал, что поддерживает мой выбор. Он вообще считал, что образованному человеку нужно знать как следует о мире, в котором он существует, и в нем участвовать. И участвовать в полном смысле — и голосовать, и волноваться, и болеть за то, что происходит.

— Конечно, отец Александр — человек русской культуры, это очевидно всем. Но в то же время он человек и французской культуры, и американской. Как это все совмещалось?

— Мы с сестрами выросли в Америке, но дома мы всегда говорили по-русски. Русский — это всегда был главный язык моего отца, единственный, по его словам, на котором он говорил без акцента, и дома была русская среда. Но кроме того у него всегда был огромный интерес к французской интеллектуальной культуре. Он читал книги, толстые журналы, они всегда у нас лежали огромными кучами повсюду. А в Америке он нашел такую энергию, такую свободу, которая была ему очень по душе. Он очень любил путешествовать по Америке, и наша Американская Православная Церковь не была такой, как в Париже — эмигрантской интеллигентной Церковью. В Америке она выросла из рабочих. Это была эмиграция XIX века, люди приезжали в Америку, работали в шахтах, на фабриках и строили церкви. Это были очень порядочные, но простые люди, и вот они создали эту Православную Церковь. Когда мы приехали, в семинарии учились, в основном, молодые люди из карпаторосской среды, и отец очень много путешествовал по их приходам, проповедовал.
Кроме того, ему очень понравился простор Америки, и не только географический, но и духовный. Там воспринимается все, и отец находил там очень богатую почву для православия. Он часто читал лекции для инославных — католиков, протестантов. Когда я был в университете, я поехал вместе с ним на съезд христианской молодежи в Огайо. Там было около десяти тысяч молодых людей. Было удивительно, что отца — православного священника — пригласили прочитать основной доклад на этой конференции. И именно тогда им была написана книга «За жизнь мира», которая до сих пор имеет огромное влияние не только в православной среде в Америке, но в других странах.

— Читателя «Дневников» поражает постоянная приподнятость автора над жизнью этого мира. С одной стороны, чувствуется его глубокая погруженность во все проблемы, в политику, но, в то же время, он всегда как бы «над» этим, смотрит с иной высоты, в другой перспективе находится...
— Да, так он жил. Он умел как бы возвыситься над проблемами. Он понимал, что Церковь — не политика, и что в конце концов все будет сделано правильно. И все будет зависеть от воли Божией.
— Отец Александр наверняка был очень музыкальным человеком. Что он любил из музыки?

— Он практически вырос в соборе на рю Дарю в Париже, он там прислуживал вместе со своим братом-близнецом в алтаре. Он любил хоровое пение и на службе следил, чтобы все было сделано правильно. Он приходил в церковь очень рано, чтобы все было готово, чтобы икона правильно стояла, чтобы были свежие цветы. Я часто у него прислуживал, и в алтаре у нас всегда был порядок. Он был так воспитан — на Литургии все должно быть сделано абсолютно правильно, красиво и достойно. Так что даже в нашей маленькой часовне в Канаде у нас все службы проходили очень красиво, и песнопения были всегда очень красивые. А дома у нас звучала классическая музыка — Бах, Моцарт.

— В «Дневниках» описаны взаимоотношения о. Александра с Александром Исаевичем Солженицыным. Как вам кажется, эти отношения развивались?

— Это сложный вопрос. Отец очень уважал Солженицына с первого до последнего дня. И когда Солженицын написал «Ивана Денисовича», отец был в восхищении — в России опять появились великие писатели! И значит, что традиция XIX и начала ХХ века не была убита ни войной, ни лагерями. Что Солженицын может писать по-настоящему христианскую литературу, в которой есть и радость, и сила, и красота...
Когда Солженицын выехал из России, мой отец по его приглашению поехал в Цюрих, где провел с ним неделю. Потом разговоры продолжались в Америке и у нас на даче в Канаде. У них был период совместной эйфории. Солженицыну было очень важно узнать все, что он «пропустил» за свою жизнь в лагерях, все, что у нас сохранялось и копилось в эмиграции. А для моего отца было очень важно встретить настоящего, живого писателя из России.
Но такая эйфория не могла продолжаться долго. Солженицын в Америке продолжал жить только одной целью — Россией, и сугубо своей Россией; иногда он выезжал из Вермонта и читал лекции, за что-то, может быть, Америку ругал, но такое у нас и у американцев было ощущение, что он особенно эту Америку не понял, не узнал, не оценил. Казалось, что он смотрит на нее издалека, все еще из России. А для моего отца Россия, конечно, была очень важна, но основной темой его жизни было построение Американской Церкви. А Солженицын этим не интересовался. Он считал, что православие — только русское, и что мой отец должен был бы заниматься только Россией. Так что они на этом разошлись. Но это не то же самое, что разругались. Этого никогда не было, они продолжали сохранять хорошие отношения, мой отец ездил к ним, там служил. Слава Богу, у них было много и общего. Особенно вначале, когда их встречи были дивными.

— Интересно, что отец Александр не оставил богословской школы, хотя сам он был, безусловно, очень ярким богословом. После него были достойные ректоры, тот же протоиерей Иоанн Мейендорф. Но вряд ли его можно назвать последователем отца Александра в его увлечении литургическим возрождением. Как вам кажется, почему не осталось последователей, ярких авторов, которые продолжили бы исследования отца Александра?

— Отец Александр не был по-настоящему академическим ученым. Он не жил в книгах. Его богословие было живое. Это выражалось в Литургии, в служении, чему он учил священников, чем он их питал. Я думаю, его главное наследие в основном пастырское — это молодые священники, которых он воспитал. Они живут и служат по его традициям, и всегда на своих проповедях вспоминают: вот «father Alexander» сказал то-то и то-то. И на его похоронах было более сотни священников. Что касается развития его академического наследия — может быть, это еще произойдет.

— Но я это в любом случае замечаю в новом греческом богословии — тот же Яннарас или Зизиулас очень часто ссылаются и на отца Александра, и вообще на русскую богословскую школу, которая развилась в Париже и стала достоянием мирового православия.

— Сегодня Русская Церковь находит свой путь, свою роль в современном обществе. И я вижу, когда люди читают «Дневники», они говорят: «так оно и есть», «теперь я понимаю, что это значит», «ах, это они уже прошли в Америке». Я думаю, книги отца Александра будут находить отклик у читателей в России.

— Отец Александр жил Литургией, и ею была, в широком смысле, пронизана вся его жизнь. Какие бы вы отметили особенности его богослужения?

— В храме была дисциплина, отец умел найти место для всех, и это была радость. В Великую Субботу мы все шли после Литургии в церковь чистить ее и готовить к заутрене. И тут всем — и девочкам, и мальчикам, и старикам-пенсионерам находилось какое-то свое дело, и у всех было чувство, что «мы принимаем важное участие». И это переходило на Литургию. Он выбирал какую-нибудь девчушку и говорил: вот, нужен букет цветов, чтобы он стоял здесь, принеси его. У всех возникало ощущение, что все должно быть сделано правильно, красиво, хорошо. И я это до сих пор чувствую во многих наших друзьях, знакомых, родственниках. Мы каждое лето устраиваем крестный ход до озера и освящаем воду. Все дети несут иконы, и родители тоже принимают в этом участие. Мы фотографируемся на память и потом вешаем ежегодную фотографию на стену. Сейчас растет уже четвертое, а может быть, и пятое поколение, для которых это важный момент веры.
Главным событием для нас всегда была Великая Суббота, это была любимая служба отца за весь церковный год. По моим детским воспоминаниям, для нас был очень важен момент, когда переодевались с черного на белое — выходили, меняли лампадки, все меняли! И потом открывались Царские врата... А потом уже шла подготовка к вечеру, к Пасхе... Отец умел сделать так, чтобы это стало общим делом для всех.

Беседа на радиостанции «Град Петров». Публикуется в сокращении.