Фильм Мела Гибсона «Страсти Христовы» претендует на звание серьезного свидетельства о вере средствами современного массового искусства. Для многих он будет наиболее близкой и, возможно, единственной встречей с Личностью Спасителя, что ставило перед автором миссионерскую задачу явить «целое во фрагменте»: выразить, ограничившись фактически единственной темой, полноту церковной веры в Сына Божьего. Гибсон пошел путем достижения предельной эмоциональной напряженности и исторической достоверности с основным акцентом на детально натурализованных иллюстрациях истязаний Господа Иисуса. Но оправдались ли эти средства в созидании образа евангельского Христа и совершенного Им на Кресте человеческого спасения?
Видение Христа вне и изнутри Священного Предания различно. Память Церкви — не человеческая, не историческая в обычном понимании. Память Церкви от Духа: "Утешитель же, Дух Святый, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам" (Ин. 14, 26). Православие зрит Страсти Христовы в лучах Его светлого Воскресения, в опыте общения со Святым Духом, ибо "Сын — образ Отца, а образ Сына — Святой Дух" (св. Иоанн Дамаскин). Поэтому церковному восприятию Спасителя и Его Страстей абсолютно чужд натурализм.
Боговдохновенные апостолы-евангелисты не включили в свой миссионерский арсенал скрупулезное описание страстных подробностей. ВИдение и свидетельство Церкви носит не описательный, но священно-исторический характер в Духе и Истине. Евангелисты отлагают свои человеческие переживания казни Учителя, исходя из опыта уже исполненной дарами Пятидесятницы Церкви и следуя переданному Самим воскресшим Господом смыслу (Лк. 24, 27). Так тайна Христовых страданий входит в Предание через победный свет пасхальной Радости.
Евангелия ясно говорят о Христе как о долгожданном Спасителе, Боге Слове, бывшем от начала. В них нет фабульных загадок и трагедийных коллизий. До Страстей есть чудо Рождества и явлен Свет Преображения, открыты признаки могущества Вседержителя. Богословское осмысление причастия на Тайной Вечери показывает, что Воскресение Христа в сакральном измерении реально предшествует Страстям и Крестной смерти: «Сие есть [воскресшее] Тело Мое». Страсти потому именно становятся спасительными, что их смысловым метаисторическим корнем является восстание Христа из мертвых и обожение человеческой природы. Так о них свидетельствует литургический опыт Церкви: «Общее воскресение прежде Твоея страсти уверяя, воздвигл еси из мертвых Лазаря, Христе Боже».
Христианская проповедь, делающая основную ставку на подчеркивание огромных человеческих страданий Господа, рискует представить Его как одного из героев-страдальцев, которого обожествила мифическая память поколений. Атеизм не раз пользовался этим аргументом. Суть новозаветного благовестия заключается в нерасторжимом двуединстве возвещения Христа распятого и воскресшего. "А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна" (1 Кор. 15, 14). Новозаветная история показала, что сами по себе муки Иисуса не стали причиной массового обращения и фундаментом собирания христианской общины. Большая часть наблюдавших за страшной казнью не уверовала в тот момент в Спасителя. Напротив, многие глумились и издевались над Ним. И только последовавшие во время смерти Христа знамения пробудили сердца некоторых (Мф. 27, 39—44; 27, 54).
Воспроизведение Господних страданий в натуралистических образах противоречит принципам православного учения об иконе Христа, предписывающего изображать не Его человеческую природу (что было бы разделяющим Христа надвое несторианством), а явленную во плоти Ипостась Бога Сына. Физические страдания становятся спасительными Страстями лишь в запредельном свете догмата о теснейшем соединении и взаимодействии двух природ во Христе. По словам Святых Отцов, «два естества во Христе всегда действуют в общении друг с другом» и «каждое из обоих действований созерцалось вместе с другим». На Кресте страдал Богочеловек, и Субъектом страдания было Второе Лицо Пресвятой Троицы. Церковь подчеркивает величие страшной Крестной Жертвы не по причине исключительной изощренности истязаний невинного Человека, а потому что "Само Слово Божие потерпело всё плотию" (св. Иоанн Дамаскин).
Но как возможно выразить человеческие страдания Бога? Только тайноводственно и символически. Бог устами Апостолов скупо речет об этом, как бы скрывая от любопытного разглядывания Свои личные страдания. Поэтому, хотя Страсти Господа были публичны, они остаются тайной Церкви, запечатлеваясь в священно-канонических формах. Православие переживает реальность святых Страстей не силой человеческого воображения, а "священнотайне" — в символической действительности богослужения, в непостижимости "бессмертных и боготворящих" Даров Евхаристии: "Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию смерть Господню возвещаете, доколе Он придет" (1 Кор. 11, 26). И по-настоящему прикоснуться к этому можно только творческим усилием веры и благодатным содействием Святого Духа. Снабженный же физиологическими подробностями пыток "страстной плакат" будет лишь недопустимой профанацией Животворящего Креста и Божественного домостроительства спасения.
Фильм Мела Гибсона, католика по вероисповеданию, многое воспринял из наследия западно-христианской культуры. Утвердившийся в европейском гуманистическом искусстве натурализм в изображении христианских сюжетов есть следствие католического филиоквизма, подчиняющего Св. Духа другим Лицам Пресвятой Троицы. Умаленный в персоналистической самостоятельности, "Святой Дух более не основа жизни, свободы и обожения" (В.Лосский). В результате все внимание сосредотачивается на Христе и Его человеческой природе. В католическом благочестии начинает доминировать чувственно-эмоциональный опыт и психические переживания, для чего особенно подходят образы Страстей: "Если не умеешь созерцать горнее и небесное, успокой душу свою в страдании Христовом, и в святых язвах Его обитай с любовью. Когда припадешь ты благоговейно к драгоценным язвам Иисуса, получишь великое утешение в скорби» (Фома Кемпийский. О подражании Христу). Однако такое лицезрение Христа оставляет созерцателя в плену собственных душевных впечатлений, потому что «никто не может назвать Иисуса Господом, как только Духом Святым" (1 Кор. 12, 3). Божественность так или иначе отходит на второй план, и Христос представляется католическому сознанию в натуралистическом виде — доступном и понятном людям, но далеком от Богочеловеческой тайны Воплощенного Логоса.
Католическая духовность, увлекаясь культивированием Христовых Пассий, следует концепции древнегреческой трагедии: вовлечение зрителя в глубокое сопереживание происходящему действу с целью достижения катарсиса — очистительного эмоционально-нравственного акта. Поэтому в духовной практике часты увещания к возбуждению экзальтированных душевных состояний с помощью воображения и впечатляющих умопредставлений: "Чтобы сострадать страдавшему Господу, приступи ко внутренним Его болезням, которые раздирали душу Христа Господа. И когда сим жалом уязвлен будешь, то на наружные страсти взирай, и, верно, о болезнях внутренних Его рассуждая, прослезишься" (Л.Скуполи. Брань духовная). Но замкнутый на себя катарсис не может заменить устремленного к Богообщению покаяния, выводящего человека за собственные пределы.
Отрицая нетварность присутствующих в мире Божественных энергий, католическая догматика оставляет верующих лишь с тварными дарами у подножия Фавора. Как следствие, духовная культура католицизма потеряла из виду путь реальной причастности Божественному Свету. Даже мистические прорывы не достигают пажити Святого Духа, вращаясь в круге человеческого видения Христа.
Находясь в русле западно-христианской традиции, фильм американского режиссера сфокусирован на показе Христа Человека. Иисус показан как чистый, учащий о любви и прощении святой человек, — скорее посланник высших сил, чем Бог. Особенно антропоморфен в средствах актерского выражения эпизод Гефсиманского моления. Еще более усиливают сомнения в Божественности Сына Человеческого произвольно вставленные в момент распятия слова "Я раб Твой и сын рабыни Твоея" (Пс. 115, 7).
"Страсти Христовы" не задают мессианской тональности, которая столь отчетливо звучит в Евангелии. В сценарии нашлось место только одному чуду Христа, которое тонет в потоке сцен насилия. Из-за отсутствия ощущения власти и силы Божией в Иисусе — знаков Его царского и священнического служения — осталась невнятной идея добровольности Жертвы и предельного самоумаления Господа. В фильме нет речи о кануне праздника иудейской Пасхи, что лишает хронологию Страстных событий сакрального ритма — Божественной предустановленности исполнения ветхозаветных ожиданий. Важнейшее для последующей жизни Церкви событие Тайной Вечери, где устанавливается образ мистического присутствия Христа в Бескровной Жертве Евхаристии, показано плоско и эскизно.
Для христианства существенно важно, что пришедший Мессия — воплотившееся и учащее Слово Божие. К сожалению, в фильме речения Христа — "глаголы вечной жизни" — проходят малозаметно. Титры, дающие перевод арамейской и латинской речи, проглядываются поверхностно. Особенно трудно зрителю, плохо знакомому с новозаветным текстом. Все внимание привлечено к визуальному ряду, все выразительные средства брошены на потрясение чувств. Между тем, Христос Евангелия, даже шествуя голгофским путем, глаголет народу с мессианской мощью, обнажая эсхатологический нерв трагической очевидности:
"Не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших, ибо приходят дни, в которые скажут: блаженны неплодные, и утробы неродившие, и сосцы непитавшие! тогда начнут говорить горам: падите на нас! и холмам: покройте нас! Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?" (Лк. 23, 28—31).
Бесчисленные неправдоподобные пытки и картинная жестокость казни направлены на то, чтобы заставить зрителя поверить в смерть Христа. В то же время куцые кадры Воскресения не настаивают на упразднении ее адского жала. Можно подумать, что, политкорректно не навязывая истинность Христова Божества и факта Его славного Воскресения, авторы стремились уложиться в стандарты "общечеловеческих" ценностей и придать фильму экуменическую широту. Идя, таким образом, по пути "христологии снизу", фильм получил отмечаемое многими гуманистическое наполнение, потеряв при этом Богооткровенную суть нашего спасения.
Прослезившееся в финале Небо не дивится победе Сына Божьего на Кресте. А ведь в этом и заключается спасительный парадокс христианства: орудие ужасной и позорной казни благодаря Христовой Жертве становится источником величайшей Радости. Самый миг крестной смерти Иисуса есть начало торжества жизни, потому что и "во аде же с душею яко Бог". Победа Христа имеет непреходящую значимость во всех эонах, для "всякого человека грядущего в мир". Без этого живого ощущения в превратном смысле — трагическом, а не сотериологическом — воспринимаются слова "Свершилось" висящего на Кресте Спасителя, и не понятен смысл заключительного крика сатаны.
Часто говорят, что фильм Гибсона может привести человека к вере. Но к какой? Христианская вера исполнена глубокого духовно-догматического содержания, с высоты которого накал веры получает подлинную целостность, одухотворенность и трезвенность. Жалость к Распятому, которую вызывают "Страсти", еще не есть христианское учение. Но, может быть, это будет первым шагом к его принятию? В таком случае, блаженны видевшие и уверовавшие. Вопрос ведь в том, какой вектор духовной направленности будет следствием первого, впечатляющего толчка. Истинная вера зиждется на жажде спасения от греха и смерти и пробуждается Радостной Вестью об избавлении. В ум и сердце грешного человека должна прийти вера в Божественность Спасителя, и тогда спасение реально и всесильно. Нельзя свидетельствовать о Христе, не учитывая догматической полноты предвечной тайны Искупления, без ощутимого дыхания инобытия, которых так не хватает фильму.
Настоящая христианская жизнь — область духовная. Поэтому, искренне поверив блокбастерной «правде» "Страстей Христовых", потом будет трудно довериться неброской правде Евангелия и богослужебного чина. Скорее уж харизматические собрания или иные "мистические" потрясения удовлетворят возбужденное воображение, требующее подобного психоэмоционального допинга.
В религиозном творчестве изобразительные средства имеют убеждающую силу лишь тогда, когда за ними стоят подлинное духовное содержание и смысл. Христианское искусство немыслимо вне связи с христианской онтологией, которая есть полнота жизни Духа Святого в Церкви и опыт Богообщения во Христе. Без этого ни искомая "аутентичность", ни современные технологии не смогут обеспечить произведению должной глубины христианского свидетельства. И тогда самое великое и главное может предстать поверхностным и мелким. К сожалению, создатели голливудских "Страстей" не учли, что духовно пробудить человека могут не новые формы искусства, не сила эстетического шока, а неотмирная новизна личной встречи с Живым Богом, с Жизнью Вечной.
