iPad-версия Журнала Московской Патриархии выпуски Журнала Московской Патриархии в PDF RSS 2.0 feed Журнал Московской Патриархии в Facebook Журнал Московской Патриархии во ВКонтакте Журнал Московской Патриархии в Twitter Журнал Московской Патриархии в Живом Журнале Журнал Московской Патриархии в YouTube
Статьи на тему
История
Феодора и святой Лазарь
ЖМП № 7 июль 2011 /  15 июля 2011 г.
версия для печати версия для печати

Политика и "полития" в византийской традиции

Политическая культура Византийской империи не могла быть воспринята на Руси вместе с крещением в силу значительных различий в общественном устройстве. Между тем, понимание государства как своего рода «демократической монархии», отношение к начальствующим как к честным и праведным устроителям народной жизни сохраняет свое значение и сегодня.

Византия была наиболее высокоразвитым государством поздней античности и раннего Средневековья, с высоким уровнем урбанизации и образования, развитыми экономическими и политическими институтами. Страны византийского круга, приобщенные к ее православной духовной культуре, по объективным причинам не имели возможности в полной мере воспринять ее богатейшую политическую традицию. Разумеется, в них происходила рецепция византийских правовых, прежде всего канонических, норм, наблюдалась ориентация на внешние формы государственных институтов (церемониала, облачений, символики). Однако различия в исторических судьбах и общественно-политическом развитии между Империей и другими православными государствами — в том числе Русью — были столь велики, что важнейшие принципы византийской политической культуры либо не были востребованы, либо подверглись существенным адаптирующим искажениям.

Постепенно, по мере развития российской государственности, приближения ее цивилизационных параметров к византийским, создавалась всё более благоприятная почва для актуализации византийского политического опыта. Ярким примером такой удивительно продуктивной «регенерации» многих ключевых аспектов византийской православной государственности стало, по мнению многих исследователей, Московское царство. Однако считать Россию XV–XVII веков прямым продолжением византийской политической традиции едва ли корректно: в первую очередь потому, что рецепция «имперского наследия» проходила, главным образом, во внешних атрибутах, в меньшей степени — в сфере идеологии и практической политики; но в своих общественно-политических основаниях московское «самодержавие» коренным образом отличалось от «автократии» римлян-ромеев. Еще дальше от бесценного опыта Второго Рима ушла Российская империя XVIII–XIX веков, сознательно выстроенная Петром Первым с ориентацией на западноевропейские образцы.

Лишь на рубеже XIX и XX веков, в эпоху глубокого кризиса западного мира, неуклонно набиравшая политическую, военную и экономическую мощь Российская империя подошла вплотную к тем социальным проблемам, которые решала в свое время империя Римская. Главной из них был вопрос: как гармонично сочетать сильную и эффективную государственную власть с бессословным гражданским обществом, централизованный административный аппарат — с высокоразвитой правовой культурой и эффективной экономикой? Трагедия состояла в том, что в условиях того времени византийский опыт не был — да и не мог быть — востребован и освоен, прежде всего, в силу его недостаточной изученности. Советский период, ознаменовавшийся невиданным взлетом и неожиданным крахом мощного государства, воспроизвел некоторые черты дохристианской имперской модели (культ государства, обожествление вождей, высший идеал служения Отечеству и др.), лишь камуфлируя западными идеями материализма и атеизма яркие формы стихийного идеализма и квазирелигиозного народного энтузиазма. Внутренние духовные ресурсы православной цивилизации, лишенные своего сакрального основания, были быстро исчерпаны, и общество захлестнула волна апатии и цинизма. Задачи построения подлинно гражданского общества и эффективной политической системы, на наш взгляд, невозможно решить без привлечения политического наследия тысячелетней Империи ромеев. Однако для его творческого освоения на современном историческом этапе необходимо отмежеваться от штампов и выявить системные основания византийской политической культуры.

Античные корни самого понятия (и термина) «политика» очевидны. Трактаты Платона и Аристотеля остаются основой для современных политических теорий. Однако в западной традиции античные идеи претерпели характерную метаморфозу. На место учения Аристотеля о человеке как «политическом» существе (ζῴον πολιτικόν) и о гармоничной природе общественных отношений пришло учение Гоббса о человеке как асоциальном индивиде, с вытекающими отсюда концепциями «войны всех против всех», «договорного государства», «борьбы за права» и т.п. Что же касается византийской политической культуры, то она всегда оставалась в русле аристотелевской доктрины естественности общественной жизни, дополненной библейскими заповедями: ветхозаветной — о любви к ближнему (ср.: Лев. 19, 18) и новозаветной — о любви к врагам (ср.: Мф. 5, 43–44). Плодотворный синтез античных идей и христианского вероучения, составляющий едва ли не важнейшее достижение византийской цивилизации, в политической сфере сформировал тот особый феномен, который можно для краткости обозначить как христианская «демократическая монархия» (1). В отличие от древневосточных деспотий, монархический принцип единоначалия в Империи был неразрывно сопряжен с римско-эллинской идеей государства как общественного устроения, символом чего служат латинское и греческое обозначения государства как «народного дела» (δηµόσια πράγµατα, res publica). Принципиальная неразрывность государства, общества и гражданства в византийской политической терминологии (πολιτεία, κοινόν, δηµόσιον) ярко контрастирует с современным русским или европейским словоупотреблением. Другим важным аспектом византийской политической культуры является лингвистическое отождествление «справедливости, правосудия» и «праведности» (δικαιοσύνη), что легко позволяет переводить понятие «беззакония» из сферы гражданско-правовой в область религиозно-нравственную. Заметим, что многие расхожие современные проблемы, такие как противопоставление государства и общества, республики и монархии, прав человека и гражданского долга, в подобной терминологической перспективе пред-стают надуманными концептами.

Органичное единство общественной и духовной жизни в целом характерно для византийской системы социальных нравственных ориентиров. Ярким символом такого единства является само слово «полития», которое, в развитие античной парадигмы «гражданская жизнь > публичное поведение», перешло в лексикон христианских агиографов, став устойчивым терминологическим дополнением к слову «житие». В византийской агиографии словосочетание «βίος καὶ πολιτεία» фактически превратилось в гендиадис (определение предмета двумя именами существительными, из которых одно стоит вместо имени прилагательного или родительного падежа - ред.), описывая как личный жизненный путь святого, так и благотворное влияние его примера на окружающих. Тем самым подчеркивалась основополагающая роль святости в деле доброго устроения общества. Святой — даже будучи иноком и отшельником, а часто именно благодаря этому — становился влиятельным участником повседневной «политической», то есть гражданской жизни.

Отметим, что под «политикой» в высоком смысле слова византийцы понимали не придворные интриги, не борьбу партий и не соперничество кланов. Эти явления, обычные для византийской истории, не воспринимались как норма политической жизни, и византийские духовные писатели вовсе не были склонны отдавать общественную жизнь на откуп карьеристам и проходимцам, объявляя политику заведомо «грязным делом». Идеальным «политиком» был праведный (справедливый), а в практической плоскости — честный и дельный (эти качества передает греческое χρηστός, буквально «полезный») начальник (архонт), в чьи обязанности входит государственная, то есть общественная деятельность (πολιτεύεσθαι). На воспитание таких людей была ориентирована вся сила системы наставничества и образования, и именно они составляли становой хребет православного царства.

Суверенным носителем государственной власти в Империи ромеев считался государь — но не как частное лицо, а как представитель всего народа. В этом разительный контраст со средневековой европейской традицией (в том числе русской, яркое свидетельство чему — само слово «государство»). Согласно никогда не отменявшейся в Византии норме римского публичного права, император считался носителем верховной власти римского народа, которой он был облечен еще во времена Августа (2). Конечно, в исторической судьбе Византии явственно прослеживается тенденция к усилению монархического начала, к аристократизации и даже феодализации общественных отношений. Однако старые республиканские традиции не умерли в византийской политической культуре, но органически сочетались с христианской идеей о богоданности царской власти. Характерно, что даже эпоха Юстиниана с ее жесткими мерами по укреплению «властной вертикали» характеризовалась бурной «партийной борьбой» с участием широких масс городского населения. Ее накал спал лишь после внешнеполитической катастрофы VII века и резкой дезурбанизации, но и в средневизантийскую эпоху роль «народа» (δῆµος) в византийской политической культуре была закреплена на высоком репрезентативном уровне. Более того, введение подлинно народной армии, набиравшейся из свободного крестьянства, даже усилило «демократическое» начало в общественной жизни; слово «люди» (λαός) оставалось, как и в седой древности, устойчивым обозначением вооруженных сил (3). Что же касается поздневизантийского периода, то в это трагическое время античные политические теории пережили подлинное возрождение — к несчастью, всё сильнее отрываясь от христианских устоев.

К сожалению, русский язык оказывается не в состоянии передать оттенки греческой политической терминологии, глубоко пронизывающей богословские, литургические и житийные тексты. В агиографических памятниках термин «πολιτεία» переводился словами «хожение, жительство», лишаясь своей «социальной» окраски. Другим ярким примером такого рода является известный тропарь на Крестовоздвижение. Этот подлинный шедевр византийской политической гимнографии просит Бога «спасти Его людей» (и в то же время народное войско, λαός), даровать «царям» (символ византийской «плюралистической монархии») победу над «варварами» (эллинский культурный снобизм, отчасти унаследованный византийцами) и, наконец, сохранить Своим Крестом собственное государство (πολίτευµα; византийцы считали свою империю царством христиан, а своих царей — непосредственно подчиненными Небесному Царю царствующих). В церковнославянской версии все «политические» коннотации оказываются бесследно утраченными.

Особого внимания заслуживает богословское осмысление политической деятельности. В свете вышесказанного едва ли вызовет удивление акцентирование морально-этического аспекта «политики» и, шире, всякого проявления «начальства». Краеугольным камнем здесь является, несомненно, новозаветная идея о власти как проявлении божественного начала благоустроения мира (ср.: 1 Пет. 2, 13; Рим. 13, 1–6). Принципиально важно, что апостольские призывы о покорности властям любого уровня акцентируют представление о власти как богоустановленной системе служения добру. И если даже в условиях языческой Римской империи этот тезис звучал актуально, то тем яснее эта главная задача власти стала сознаваться после святого Константина Великого. Особое значение приобрели концепты иерархии (буквально «священноначалие» — слово, неизвестное классической античности, но прочно вошедшее в христианскую культуру Востока и Запада), порядка, чина (τάξις). Тем самым политическая структура воспринималась как отображение универсального божественного миропорядка, со всеми вытекающими последствиями. Отныне «начальники» (архонты — так же назывался один из ангельских чинов) были не просто управленцами, за вознаграждение охраняющими общественное благо, но своего рода светскими служителями дела божественного домостроительства (буквально οἰκονοµία), высшей целью которого является духовное спасение каждого человека. Отсюда и доминирующие в византийской богословской учительной литературе всех эпох критерии оценки «начальственной», особенно же императорской деятельности как в первую очередь нравственного назидания, воспитания подчиненных (подначальных).

Беззаконные цари (тираны) рассматривались одновременно и как кара Божия за грехи народа, и как злодеи, порочащие священное звание. За таковых также следовало, по апостольской заповеди, возносить молитвы, но их насильственное свержение признавалось проявлением Божественного Промысла. Монархический принцип требовал независимости императора от любой другой власти, кроме Бога. Но это отнюдь не означало вседозволенности: нарушитель законов и нечестивец признавался тираном и терял легитимность (4) — а с ней и саму власть, и ему не могли помочь никакие рассуждения о неприкосновенности «помазанника» (5). Византийские василевсы считались святыми ex officio и всегда изображались с нимбом, но в этом было не больше угодливой нескромности, чем в привычном для нас титуловании духовных лиц. Святость императора была не незаслуженной похвалой придворных льстецов, но требованием и долгом, возлагавшимся на правителя вместе с короной и порфирой. Достойный император был просто обязан быть святым, поскольку таково было место его сана в христианском мире: ведь прообразом земного царя и господина был Сам Царь Царствующих и Господь Господствующих. Но сакрализация царской власти как таковой органично сочеталась в Византии с критическими и нелицеприятными оценками конкретных правителей. Более того: человеческая немощь императора нашла церемониальное выражение в так называемой акакии [принадлежность парадного императорского облачения], мешочке с прахом, символизировавшим бренность земной природы. Эта величественная, полная глубокого философского смысла концепция вечного стремления к недостижимому идеалу так и не была понята русскими монархами, которые из скромности отказались от нимбов и прочих атрибутов святости, но в то же время не признавали и каких-либо намеков на собственную суетность и бренность.

В заключение приведем слова Блж. Феофилакта Болгарского: «Первый признак тираниинасилие. Царь, напротив, не имеет надобности в употреблении силы, потому что получает власть по благоволению множества и в собрании народа, единодушием и единомыслием. Тиран играет законами, царь устремлен усердно к благозаконию».

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Вальденберг В.Е. Государственное устройство Византии. СПб., 2008. С. 27.

2. Вальденберг В.Е. История византийской политической литературы в связи с историей философских течений и законодательства. СПб., 2008. С. 130–135.

3. Само слово «царство» (βασιλεία) Феофилакт Охридский (XI в.) трактует как «оплот народа» (βάσις λαοῦ). См.: Вальденберг В.Е. История… С. 316.

4. Тиран правит самоуправно, не уважая законы; именно в этом его отличие от истинного императора (василевса). См.: Вальденберг В.Е. Государственное устройство… С. 91.

5. Помазание на царство известно в Византии лишь с XIII в.; главными процедурами легитимации
были провозглашение императора народом (войском и синклитом) и его венчание патриархом.

15 июля 2011 г.
HTML-код для сайта или блога:
Новые статьи
Служение Первосвятителя: благодатные свершения и суровые вызовы
Памятная и значимая для всей Русской Православной Церкви дата — 15-летие интронизации Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Кирилла — побуждает окинуть мысленным взором свершения этого периода, дабы во всей полноте узреть, в каких направлениях трудится Церковь, что достигнуто и над чем еще предстоит упорно работать. Усердием Первосвятителя, иерархов, духовенства и всех православных христиан преодолено средостение между Церковью и обществом, которое образовалось после революции 1917 года. Советские годы наложили свой отпечаток на облик человека, отняв у него право на веру и религиозность, лишив духовных жизненных ориентиров. Еще многое надо сделать, чтобы вернуть людей к вере, однако масштабное начало положено. Никогда в истории у Русской Церкви не было таких широких возможностей для всестороннего осуществления своего служения.  Святейший Патриарх Кирилл своим примером показывает, что значит использовать все имеющиеся возможности для свидетельства о Христе. Только за последние пять лет Святейший Владыка совершил 742 богослужения, возглавил 35 епископских хиротоний, освятил 67 храмов, посетил 44 епархии, возглавил 33 заседания Священного Синода, 19 заседаний Высшего Церковного Совета, 4 совместных заседания Синода и ВЦС и одно Архиерейское совещание. На каждом богослужении Святейший Патриарх произносил проповедь с наставлением, затрагивая важнейшие духовные проблемы жизни Церкви и Отечества, указывая своей многомиллионной пастве путь ко спасению в сложных и быстро меняющихся обстоятельствах бытия современного мира. PDF-версия.    
1 марта 2024 г. 16:00