28 марта исполнилось 70 лет со дня рождения протоиерея Владимира Воробьева, настоятеля храма Святителя Николая в Кузнецах и ректора Свято-Тихоновского православного гуманитарного университета. История семьи Воробьевых тесно связана с событиями церковной жизни Москвы на протяжении всего ХХ века. О своем жизненном пути и о людях, которых посчастливилось встретить, отец Владимир рассказывает ответственному редактору ЖМП Сергею Чапнину.
— Отец Владимир, расскажите немного о своей семье, ваш дедушка, протоиерей Владимир Николаевич Воробьев, был настоятелем храма Святителя Николая в Плотниках на Арбате, членом епархиального совета при святом Патриархе Тихоне, благочинным Дорогомиловского сорока. Какую память о нем сохранила ваша семья?
— Я своего дедушку не видел. Он был родом из Саратовской губернии, происходил из крестьянской семьи. Управляющий имением учил его вместе со своими детьми и помог ему пойти учиться дальше. Дедушка захотел поступить в духовную семинарию, после окончания которой он женился, был рукоположен и направлен священником в третьеклассный женский Краишевский монастырь в Ахтырском уезде Саратовской губернии. Там родился мой отец — Николай Владимирович Воробьев. Он воспитывался при монастыре, матушки-монахини нянчили его, он был музыкально одаренным ребенком, с детства пел на клиросе. В 1910 году вся семья переехала в Москву, где дедушка окончил Археологический институт, а отца отдали в гимназию. Дедушка был назначен служить в Скорбященском домовом храме на Зубовском бульваре при приюте Братства во имя Царицы Небесной, где жили дети-инвалиды. Во дворе приюта находилась квартира для семьи священника. Здесь же жила одинокая женщина с сыном по фамилии Казанский, который оставался на весь день один, и моя бабушка, — Ольга Андреевна, звала его к себе домой и кормила его.
В 1918 году дедушка был переведен настоятелем в храм Николы в Плотниках на Арбате на место скончавшегося отца Иосифа Фуделя. Святейший Патриарх Тихон знал дедушку и служил в его храме. Он был близок и священномученику Петру (Полянскому), митрополиту Крутицкому.
Первый раз дедушка был арестован в 1924 году, пробыл в тюрьме около полугода и был освобожден. Второй раз его арестовали в 1930 году. Его следователем оказался тот самый Казанский, теперь уже известный своей жестокостью «специалист» по церковным делам. Он таскал дедушку за бороду по помещению, где проходили допросы, тыкал в лицо револьвером и кричал: «Разоружайся, сволочь!» По этому делу дедушка был отправлен на десять лет в Севлаг. В 1933 году дедушка был «списан» из лагеря по состоянию здоровья — не мог работать из-за больного сердца и дальше отбывал свой срок в административной ссылке в городе Спасске на Волге ниже Казани. В 1938 году его там арестовали. Просидев полтора года, он в 1940 году умер в тюрьме от сердечного приступа. Через год родители назвали меня в память о дедушке его именем.
Второй мой дед, Павел Петрович Рябков, был генералом царской армии, участвовал в Первой мировой войне, был демобилизован по состоянию здоровья и скончался в Саратове в 1921 году. Я родился в Москве незадолго до войны, а мои родители были волжанами, уроженцами Саратовской губернии. Всю жизнь они преподавали, отец — в МГУ, мама — в школе. Мой отец учился в последней философской группе МГУ, которая занималась еще по дореволюционным программам. Эта группа состояла из замечательных людей, большей частью — духовных чад отца Алексия и отца Сергия Мечевых. Они учились у И.А. Ильина, С.Л. Франка и других знаменитых дореволюционных профессоров. В 1922 году отцу пришлось помогать им упаковывать библиотеки, когда их высылали за границу. В МГУ отец не мог преподавать ничего, кроме формальной логики, так как на философском факультете, кроме него и В.Ф. Асмуса, все были партийными, и всё было пронизано марксизмом, который он органически не мог выносить.
— Какими самыми яркими детскими впечатлениями вы можете поделиться?
— Самые яркие впечатления и в детстве, и в зрелом возрасте — это люди, которые меня окружали. Вокруг нашей семьи было очень много замечательных людей, носителей традиционной русской культуры. Мы жили в одной комнате в коммуналке, жизнь была нелегкой, но смыслом жизни была вера, нужно было сохранить единство с немногими оставшимися прекрасными церковными людьми, через которых осуществлялось духовное преемство со святыми исповедниками и мучениками, новыми подвижниками. Хотелось приобщиться к их духу, идти за ними ко Христу.
— В какие храмы вы ходили в 1940–50-е годы?
— Так и сказать даже нельзя... Ходить в храмы регулярно, как теперь, было тогда невозможно, особенно для родителей, да и меня из школы бы выгнали. Ближайшим храмом к нашему дому было Иерусалимское подворье. Мама привела меня в семь лет на первую исповедь к настоятелю отцу Александру Скворцову, который знал моего деда, так как служил в его благочинии. Он сразу ввел меня в алтарь, потом была исповедь. Это был незабываемый для меня день. Батюшка был замечательный, потом я узнал, что он был духовником московского духовенства. Окончив исповедь, он сказал моей маме: «Он будет священником».
С детства моя душа безотчетно стремилась к этому служению. Может быть, это было связано с тем, что мне рассказывали про дедушку. Потом отец Александр скончался, с начала 1960-х я стал ходить в храм Илии Обыденного. В этом храме пели певчие, которые ранее были на клиросе у дедушки. Многие оставшиеся в живых духовные чада дедушки тоже ходили к Илии Обыденному, там собиралась «недобитая» церковная интеллигенция. Мне очень дороги воспоминания об отцах Николае (настоятеле), Александре Егорове, Владимире Смирнове.
— Можно ли сказать, что в те годы церковные дети старались держаться вместе?
— Наши родители очень старались нас как-то соединить. Сначала нас вместе с нынешним протоиереем Александром Салтыковым и священником Александром Щелкачевым отдали в один класс. Но потом нас всё же развели по разным микрорайонам. Когда я заканчивал школу, в моем классе из 40 человек, кроме меня, не было ни одного верующего.
— Как вы решили поступать в университет?
— Я хотел быть историком, но мой отец мне сказал: «Понимаешь, ты никогда не сможешь ни одной научной работы написать, ты не комсомолец, а верующий человек, а там нужно быть партийным, советским». Я старался быть послушным и решил, что никуда не буду поступать, хотя у меня была медаль. За год меня уговорили: есть философские вопросы физики, и Церкви нужны верующие ученые. Так я поступил на физический факультет МГУ. Учиться было интересно, потом пришлось работать по специальности, защищать диссертацию, для меня это было «послушанием». Душа стремилась к служению Церкви, но о поступлении в семинарию в 1960-е годы в моем положении не могло быть и речи.
— В 1960-е годы вашим духовником был игумен Иоанн (Селецкий).
— Наше знакомство началось в тот год, когда я окончил школу.
— Как вы с ним познакомились? Он жил в Тернопольской области, и москвичу добраться до него было все-таки не очень просто.
Игумен Иоанн (Селецкий, † 1971) был удивительным человеком. Он родился в семье священника, окончил семинарию, но еще до революции поступил в Московской университет, затем окончил философский факультет Геттингенского университета. Потом вернулся в Москву, а в 1921 году уже в Елисаветграде стал священником и сразу оказался включен в борьбу с обновленчеством. Его духовные дети (одна семья) уехали в Москву, стали духовными чадами моего деда. И, когда он приезжал в Москву, его познакомили с моим дедушкой, который даже отводил его к митрополиту Петру (Полянскому), предлагал рукоположить его в епископы (отец Григорий — его имя в миру — был рукоположен целибатом). Потом он был арестован в 1930 году, затем снова в 1938 году. Во время войны он оказался на оккупированной территории. Архиепископ Антоний (Абашидзе) постриг его в монашество, а епископ Вениамин (Новицкий) возвел в сан игумена. Когда стало известно, что он живет в городе Кременце, недалеко от Почаевской Лавры, мы стали переписываться, и потом он позволил к себе приехать. Я первый раз поехал к нему в 1964 году. Передо мной предстал старец, лично знавший и Патриарха Тихона, и митрополита Петра, и множество святых людей. Это была живая история. Человек европейской культуры, знал древние и новые языки, прекрасно пел, писал иконы. Но главное, сам был подвижником. Он жил с подпиской о невыезде в деревеньке на окраине Кременца в маленькой хибарке и совершал службы у себя дома. Последним местом его служения была Почаевская лавра, но его оттуда выгнали. В годы хрущевских гонений Почаевская лавра оказалась под особым ударом. Отец Иоанн стал моим духовным отцом.
— Вы почувствовали изменения в церковной жизни после смещения Хрущева, или перемены следует отнести к началу 1970-х?
— Да, после низложения Хрущева стало легче. В первой половине 1960-х за веру выгоняли из институтов. Так выгнали двух моих друзей: протоиереев Валерия Бояринцева и Валерия Приходченко.
— Когда и как появились в вашей жизни протоиерей Всеволод Шпиллер и иеромонах Павел (Троицкий)?
— Когда отец Иоанн тяжело заболел, его привезли в Москву. Нужно было его исповедовать и причастить. Это было нелегко организовать, и нам указали на отца Всеволода. Он согласился приехать к нам домой, исповедовал и причастил о. Иоанна. Я увидел его близко, и отец Всеволод меня поразил. Не своей ученостью, не своим талантом, он поразил меня тем, с какой любовью он приехал! Как он принял к сердцу страдания отца Иоанна. Когда отец Иоанн скончался, я обратился к старцу-затворнику, иеромонаху Павлу (Троицкому). В ответ на мое письмо он ответил: «Иди к отцу Всеволоду, такова воля Божия». И с 1971 года я стал духовным чадом отца Всеволода. Отец Павел и отец Всеволод были очень близки друг другу. Я любил и почитал отца Всеволода. Поэтому было удивительно, когда отец Всеволод скажет: «Делай так-то». Вдруг ему покажется, что я сомневаюсь. Он говорит: «И отец Павел тоже так считает!» При том что у отца Всеволода был огромный авторитет, он по смирению подкреплял свои слова авторитетом отца Павла. Они вместе занимались молодежью, которая оказалась в небольшом числе в Николо-Кузнецком храме: теперешние протоиереи Николай Кречетов, Александр Салтыков, Валентин Асмус, а также А.Б. Ефимов, Н.Е. Емельянов и некоторые другие. Отец Александр Куликов был старше нас не столько по возрасту, сколько по хиротонии, и мы к нему относились как к старшему. Счастливая жизнь у нас была под крылом отца Всеволода!
Когда отец Всеволод заболел, в особенности когда он скончался, отец Павел взял нас под свое попечение, и большая часть его писем относится к этому периоду. Он был совершенно прозорливым старцем, отвечал на еще не полученные письма и на мысли, которые я никому никогда не высказывал, предсказывал грядущие события, когда нужно было укрепить в предстоящих скорбных обстоятельствах. Он был любящим, удивительно ласковым и одновременно строгим, духовно требовательным. Он не терпел никакого формализма, не искал ничего внешнего, никакой славы. «Я хочу умереть в безвестности, как умерли миллионы верующих русских людей», — написал он незадолго до смерти.
— Когда же вы поступили в семинарию?
— В конце 1970-х отец Всеволод благословил меня на священство, но сказал: «Благословение я тебе даю, но как его исполнить, не знаю». Для того чтобы поступить в духовную семинарию, нужно было уйти из Академии наук и устроиться работать при храме: сторожем, истопником, кем-нибудь... Но меня никто не решался принять на работу — за каждого сторожа нужно было отчитываться перед исполкомом, перед уполномоченным: «Почему вы взяли кандидата наук в сторожа?» Неожиданно на это согласился Николай Семенович Капчук, староста Богоявленского Патриаршего собора. Это было так. Протоиерей Александр Куликов, служивший тогда в Николо-Кузнецком храме, должен был говорить проповедь в Богоявленском соборе. После службы он спросил Николая Семеновича: «Вам алтарники нужны?» «Нужны, а у тебя есть?» «У меня есть один, но он кандидат наук. Можете взять?» «Давай».
Так зимой 1978 г. я стал алтарником в Елоховском соборе, а через полгода после этого поступил в семинарию. Но поступал тоже непросто. Ректором МДАиС был архиепископ Владимир, ныне — Блаженнейший Митрополит Киевский и всея Украины. Владыка Владимир часто приезжал в Елоховский собор и был хорошо знаком с Николаем Семеновичем. Я подошел к нему: «Можно мне поступить в семинарию?» Он ответил: «Вам нужно подавать документы 31 июля с четырех до пяти часов дня. Ни в коем случае не раньше!» И объяснил, что в семинарию приезжают из Совета по делам религий и все документы абитуриентов увозят на проверку: «Если ваши документы попадут на проверку, вас не пропустят. Но они хотят в пять часов закончить рабочий день, поэтому от нас уезжают в четыре часа. А мы еще до пяти часов можем продолжать прием. Если в этот момент вы подадите документы, они останутся у нас. После этого уезжайте из дома до тех пор, пока мы не издадим приказ о зачислении». Я так и сделал. После зачисления в семинарию я приехал домой, и почтовый ящик оказался забит открытками из военкомата, где красным было подчеркнуто «немедленно явиться на сборы» — именно в период экзаменов в семинарии. Но меня не было дома, и я этого не знал… Это дело в Советском Союзе было поставлено на высоком уровне.
— Как в 70-е годы складывался ваш круг общения? Кто в него входил?
— По милости Божией в жизни мне довелось встретить многих замечательных людей. Наша семья близко общалась с семьей Фуделей. Я еще застал в живых Глинских старцев: видел схиархимандрита Серафима (Романцова), был у митрополита Зиновия в Тбилиси, неоднократно ездил к отцу Тавриону в пустыньку под Ригой, знал отца Алексия Беляева, который в Пюхтицах был духовником, бывал у архимандрита Серафима (Тяпочкина), который тоже мне сказал, что буду священником. В течение многих лет бывал у архимандрита Иоанна (Крестьянкина), исповедовался у протоиерея Тихона Пелеха, у архимандрита Кирилла (Павлова). Еще студентами мы ездили в разрушенную Оптину пустынь. Бывал в Даниловом монастыре у отца Евлогия, знал архимандрита Павла (Груздева).
В конце 1960-х годов, познакомился с Глебом Александровичем Каледой в семье Ефимовых, он еще не был священником, рассказывал о своих фронтовых годах. Помню, как в воскресенье утром к ранней обедне в Обыденский храм по переулкам от метро «Кропоткинская» стремительным шагом, как будто по воздуху, летит Глеб Александрович, а за ним бегом, вприпрыжку, как цыплятки, бегут его детки. С отцом Димитрием Смирновым мы учились в одном классе в семинарии. С отцом Аркадием Шатовым (теперь — епископом Пантелеймоном), с отцом Николаем Лихомановым (теперь — епископом Вениамином) мы знакомы больше 30 лет. В начале 1980-х я познакомился с отцом Анатолием Фроловым, с отцом Николаем Балашовым (тогда они еще не были священниками) и многими другими.
— Как вы с ними встречались и как ваше общение происходило?
— В молодости мы были подвижными, много ездили. С епископом Стефаном (Никитиным) меня познакомил в 1962 году духовный сын моего деда Владимир Николаевич Щелкачев, который с ним вместе сидел в тюрьме. В Петербурге я знал отца Евгения Амбарцумова, в молодости близкого отцу Павлу (Троицкому), и его семью. Они меня отвели к архиепископу Тихвинскому Мелитону (Соловьеву, † 1986). С протоиереем Виктором Шиповальниковым († 2007) мы общались с начала 1980-х годов и до самой его смерти. В последние годы мне пришлось его причащать, участвовать в отпевании. Отец Виктор был тайным хранителем дивеевских святынь, в том числе иконы Божией Матери «Умиление». В течение десяти лет Господь сподобил меня регулярно бывать и молиться у этой чудотворной иконы.
— Какими вам запомнились 80-е годы?
— В первые десять лет после хиротонии я успел послужить в трех храмах. Из первого храма меня «попросили» уже через полгода. Длинная очередь на исповедь и поток молодых людей, которые постоянно на службу приходят, всех, конечно, пугали. Нужно было их исповедовать, с ними разговаривать, общаться. Тем более что ничего тогда и делать в Церкви было нельзя, кроме как служить, молиться и разговаривать.
Когда я остался без места, у меня уже было четверо маленьких детей. Но я не испытывал никаких проблем, не было и грустных переживаний. Отец Всеволод позвал меня служить к нему в храм. Я служил в Николо-Кузнецком храме и был счастлив, что могу служить с отцом Всеволодом. Но это продолжалось недолго. Через полтора месяца меня назначили в храм на Преображенском кладбище. Выдали указ, что я временно назначаюсь клириком Успенского храма на Преображенке, но при этом было сказано, что, возможно, это будет постоянно. И я там остался почти на пять лет.
Но молодежь, ходившая в Коломенское, приехала за мной на Преображенку. Меня стали спрашивать: «В чем дело?» Я просто служил, исповедовал, крестил, венчал и ничего предосудительного не делал. Тем не менее меня несколько раз вызывали в исполком. Недовольство продолжало расти, и через пять лет меня перевели в Вешняки.
Храм Успения в Вешняках находится на другой окраине Москвы. Душно, давка, выдавливали стекла из икон. Каждое воскресенье выносили бабушек и вызывали «скорую помощь». Народ был самый простой, и на праздники вокруг всего храма стоял кольцами. Но молодежь мою все-таки заметили, она и сюда пришла вслед за мной. Говорят: «Зачем эта молодежь-то сюда приехала? Пусть она сюда не ходит». «Что же, мне выйти и сказать: не приезжайте больше в храм?» «Да, пусть ходят по своему месту жительства». Молчу. Через некоторое время опять говорят: «Уполномоченный спрашивает: как там ваш Воробьев? Исправляется или нет?» «Ну и что же вы ответили?» «Сказали, что уже на 70% исправился». «Почему же не на все 100?» «Ну нельзя же так, сразу».
В Вешняках было много хорошего. Наконец-то удалось создать хор, который впоследствии стал основой факультета церковного пения в ПСТГУ. Тогда у нас начали петь подростки. Дети занимались пением на квартирах, потому что в храме детям петь было нельзя. Но в 1990–1991 годах мы выпустили первую пластинку детского церковного хора. Это было событие.
— Помню, замечательное песнопение на ней «Благодатный дом»… На рубеже 90-х ярким событием стали ваши лекции и затем катехизаторские курсы, а также создание Братства во имя Всемилостивого Спаса…
— Еще в конце 1980-х мы прочитали первый цикл из четырех лекций в кинотеатре около дома отца Димитрия Смирнова на юго-западе. Второй цикл провели на Красной Пресне. Затем арендовали Дом культуры железнодорожника у трех вокзалов и стали читать годовые циклы. Через два года слушатели нам сказали: «А нельзя ли что-то более серьезное сделать?» И мы решили создать катехизаторские курсы. Как раз в это время образовался Союз православных братств. Наше Братство во имя Всемилостливого Спаса, объединившее священников, связанных с отцом Павлом (Троицким) и отцом Всеволодом, стало многочисленным и сильным. Его бессменным председателем до самой своей кончины был Н.Е. Емельянов. На учредительном собрании СПБ было организовано 15 секций, мы взяли на себя образовательную секцию и сделали катехизаторские курсы. Их первым руководителем выбрали священника Глеба Каледу.
Вскоре стало ясно, что среди 15 секций СПБ по-настоящему работают только две: образовательная и благотворительности. Тогда на их основе были созданы два новых Синодальных отдела: религиозного образования и катехизации и благотворительности и социального служения. Отец Глеб был талантливый организатор и возглавил ведущий сектор Отдела религиозного образования.
Меня избрали ректором катехизаторских курсов, и через некоторое время курсы мы преобразовали в богословский институт. Патриарх Алексий II согласился стать его учредителем, и институту было присвоено имя святого Патриарха Тихона.
— Как менялись задачи Свято-Тихоновского института? Как вы оцениваете его деятельность за эти годы?
— Когда я поступил в семинарию, то старший инспектор архимандрит Александр (Тимофеев), будущий ректор МДАиС, как-то раз меня спросил: «Что нужно сделать для того, чтобы наша духовная школа двинулась вперед в своем развитии?» Я ответил, не задумываясь: «Нужно пригласить профессоров из университета». «Пиджачников?» «Да, пиджачников». «Ну, пиджачники — это не то».
В семинарии мне стало понятно, что таким, как я, в духовных школах места нет: у меня уже было трое детей, поступить на очное отделение мне удалось только чудом, но долго учиться я не мог — надо же семью кормить. И на заочное отделение я поступить не мог, потому что туда принимали только клириков. Путь к получению сана был закрыт для зрелых, целеустремленных людей, которые серьезно выбирают путь священнического служения. Поэтому наш институт на начальном этапе был ориентирован на вечерников, которые жили в Москве, стремились к священству, но не могли получить образование без отрыва от работы. Именно такие люди шли к нам в первые годы. Духовные школы тогда не смогли разобраться в ситуации и расценили нашу инициативу как «конкуренцию». На самом деле у нас был разный контингент. Туда шла неженатая молодежь, а к нам шли прежде всего семейные люди. И мы на самом деле друг другу не мешали.
Кроме того, было ясно, что в начале 1990-х настало время, когда Церковь должна заняться молодежью. Об этом незадолго до своей смерти, в 1983 году говорил отец Всеволод Шпиллер: «Скоро советская власть рухнет и в храмы хлынет молодежь. А кто ее будет встречать? Встречать ее у нас некому...» Молодежь действительно хлынула в Церковь, и самое главное место, где нужно работать с молодежью, — это образовательные учреждения, школы и вузы.
Если говорить о достижениях, то, пожалуй, одним из самых важных результатов нашего университета стало осознание необходимости лицензирования и аккредитации образовательной деятельности Церкви и разработка поликонфессиональных образовательных стандартов. Это было серьезной частью большой работы по легализации церковной жизни в современной России. Сегодня многим это кажется очевидным, но в начале 1990-х ситуация была принципиально иная. Не без труда, но всё же удалось наладить диалог с Министерством образования России и узаконить православное образование как таковое.
Слава Богу, в Церкви нашлось много замечательных преподавателей. Первые годы они трудились практически бесплатно. Не было денег, не было помещений. Хочется всем труженикам того героического периода — совершителям этого подвига выразить свой восторг и искреннюю благодарность за всё то, что было сделано общими силами. Это было живое церковное дело.
— Как вы оцениваете реакцию Церкви на создание богословского института? Какие результаты деятельности университета вы можете назвать?
— Конечно, не секрет, что даже внутри Церкви сначала нашлись люди, которые смотрели на нас с подозрением. Они думали, что институт затеяли какие-то авантюристы, которые хотят всё менять и «обновлять». Но оказалось, что наша деятельность крайне необходима и востребована не только в столице, но и на периферии. К концу 1990-х «филиалы» института открылись в 13 епархиях. Первым открылся «филиал» в Екатеринбургской епархии. Эти 13 пунктов обучения очень много дали для развития епархиальной жизни. В епархиях, где не могли найти ни одного человека для работы в отделе религиозного образования, благодаря филиалам такие люди появились и стали своего рода закваской. Многие стали работать в открывающихся духовных семинариях, а после утверждения конфессионального стандарта стали создаваться кафедры теологии. Сейчас в России действуют более 40 кафедр православной теологии, причем большая часть — в государственных университетах. Значит, подготовленные в ПСТГУ кадры пригодились.
Активная кафедра теологии способна значительно повлиять на духовную атмосферу всего университета, как показал наглядный опыт целого ряда губерний. Это настоящая и плодотворная миссионерская работа. За годы своей деятельности университет выпустил примерно 3,5 тыс. выпускников, из которых сейчас уже более трехсот служат в священном сане, организовал и провел силами преподавателей и студентов порядка ста миссионерских поездок в отдаленные регионы России, множество трудовых лагерей, конференций, кратковременных курсов, выездных лекций и т.п. Подготовлены и изданы около тысячи наименований научных книг, учебников, учебно-методических пособий, исторических исследований. В компьютерной базе данных, созданной Н.Е. Емельяновым, собраны материалы более, чем о 33 тыс. пострадавших за веру во время гонений. С самого начала жизни университета работают факультет церковных художеств — большая иконописная школа и факультет церковного пения. Можно многое еще перечислять, но особенно хочется отметить периодический рецензируемый «ВАКовский» научный журнал «Вестник ПСТГУ», добротные кандидатские и докторские диссертации, наконец, ежегодный цикл олимпиад и конкурсов, проводимых ПСТГУ. Общероссийская олимпиада по православной культуре в этом году охватила около ста тысяч школьников.
— Как за эти 20 лет изменились студенты? Что пришлось менять в учебном процессе?
— Кардинально изменилась и ситуация в целом, и контингент учащихся. Теперь в университет поступают выпускники школ, доля вечерников заметно уменьшилась, хотя количество остается примерно прежним. Если раньше все студенты мужского пола хотели стать священниками, а женщины — работать в храмах, то теперь учащаяся молодежь определяется не так быстро. Они хотят быть православными и получить хорошее образование. Им нужен широкий спектр возможностей. Мы пошли по пути увеличения количества специальностей и направлений, повышая одновременно уровень образования, сейчас в университете студенты учатся на десяти факультетах. С другой стороны, нам удалось возродить ПСТБИ — Православный Свято-Тихоновский Богословский институт, имеющий организационно-правовую форму «религиозная организация». Он существует вместе с негосударственным образовательным учреждением ПСТГУ как высшая пастырская школа — духовная школа для тех, кто нацелен на рукоположение в священный сан. Такие выпускники будут получать сразу два диплома: университетский государственного образца и диплом духовной школы, свидетельствующий о подготовке к принятию сана.
— Какие проблемы церковной жизни вы считаете наиболее существенными? Волнует ли вас что-то в современной жизни?
— Думаю, что всему свое время. Ребенок не может родиться без ущерба за шесть месяцев, требуется девять. И наследие ХХ века не может быть преодолено мгновенно. Это касается и сознания людей, и правовой базы, и образовательного уровня внутри Церкви.
Хотелось бы, чтобы в Церкви серьезнее осознавали необходимость образования. У нас иногда думают, что хорошее образование не особенно нужно: «Что я, буду с бабками по-английски разговаривать?» К сожалению, такого рода аргументы до сих пор, хотя уже и реже, но приходится слышать. Но в наше время без культуры, без образования невозможно быть миссионером, а ведь Церковь должна выполнять заповедь: идите, научите все народы (Мф. 28, 19). Священник должен быть носителем подлинной культуры, и не только священник. Нужно, чтобы верующие люди могли работать на любой работе. Только так можно будет разрушить стену между Церковью и обществом. Общество должно видеть, что Церковь не дремучая тайга. Наоборот, она сокровищница культуры, хранительница всего самого лучшего. Тогда откроется новая страница в жизни нашего народа. Скорее бы это понимание приходило в нашу жизнь!
И очень хочется, чтобы меньше было подозрительности. Недоверие является тяжелым наследием советского прошлого. Многие помнят, как еще недавно люди были склонны везде видеть тайных агентов КГБ: всё прослушивается, везде подсматривают, все доносят. Подозрительность и недоверие друг к другу — это зло, которое больно ранит, несет в себе разрушительную энергию. Разве мы, русские, не имеем права быть талантливыми, умными, самостоятельными? Если делается что-то хорошее, то это обязательно должно быть чужим? Почему к хорошему всегда должно быть подозрительное отношение?
Теперь самое трудное время во многом позади. Мы благодарим нашего Святейшего Патриарха за отеческое отношение, наше священноначалие за поддержку, всех помощников, благотворителей, жертвователей, соработников, которые поверили, вошли в наш труд, вложили свою лепту. Теперь у нас есть учебные корпуса, библиотеки, общежитие, столовые. Наш университет для многих стал родным домом. Мы же всегда жили и живем, трудились и трудимся в Церкви и для Церкви. И нет у нас большей радости, чем жизнь во Христе, иного стремления, кроме как послужить Христу и быть верными Ему во всем.
