ИСТОРИК ФЕЛИКС РАЗУМОВСКИЙ: "ВЕК НАЗАД РОССИЮ ПОРАЗИЛА СМУТА"
В Издательстве Московской Патриархии вышла книга Феликса Разумовского «1917. Переворот? Революция? Смута? Голгофа!». Создававшаяся как своеобразная литературная версия программы «Кто мы?», которую автор ведет на телеканале «Культура», она методично препарирует историю отечественного кризиса с 1905 по 1930-е годы. Феликс Разумовский не ограничивается ответами на извечные русские вопросы «кто виноват?» и «что делать?», но весьма серьезно расширяет привычные рамки осмысления истории первой трети ХХ столетия. Сегодня автор отвечает на вопросы «Журнала Московской Патриархии».
Против тех ли дружили?
— Феликс Вельевич, у телепрограммы и книги не только разные форматы обращения к аудитории, но и разные целевые аудитории. Наверняка расшифровки телеэфиров пришлось серьезно редактировать, дорабатывать, дополнять. Зачем вы пошли на эту трудоемкую работу, какую цель преследовали?
— Мною двигало желание разобраться в первопричинах узловых исторических событий нашей истории. Первый в этом ряду — трагический 1917 год. В продолжение всего советского времени в исторической науке он был наиболее идеологизированным, самым мифологизированным. Причем, начиная с начальной и заканчивая высшей школой, власть в течение всех 74 лет навязывала обществу свое видение тех событий: идею «трех русских революций» из «Краткого курса истории ВКП(б)».
До сих пор эта концепция так и не подверглась решительному пересмотру, хотя страна вот уже четверть века как освободилась из-под гнета коммунистической идеологии. Для Церкви подобное положение особенно противоестественно. Потому что нашим пастырям, получившим возможность свободной проповеди, приходится отвечать на острейшие вопросы: что произошло с православной паствой на рубеже XIX‒XX столетий, кто или что погубило великую православную империю. Вопросов много, и не только по роковому 1917 году. Весь ХХ век нуждается в осмыслении с позиций православного сознания. Нам всем давно пора решительно избавиться от всех проявлений исторического материализма.
— Формулируя в названии книги вопрос-дефиницию 1917 года, вы отвечаете на него словом «Голгофа», да еще и с восклицательным знаком. Выходит, для вас как для человека верующего это жертва, принесенная народом во искупление собственных грехов. А с позиций исторической науки: если это не венец последовательных трех революций, тогда что?
— Оценивая те события как революцию, мы неизбежно встраиваемся в систему западноевропейской историософии и западной культуры вообще. Да, европейские кризисы разрешались посредством революций. Но Россия, как говорил Пушкин, «не имеет ничего общего с остальною Европою». Это самостоятельная восточноевропейская цивилизация и хранительница одной из мировых национальных культур. Мы проживаем иную жизнь, у нас другая история, для описания которой критерии западной исторической науки малопригодны. За примером далеко ходить не нужно. Все европейские революции, несмотря на кровь и страшные преступления против личности, вели к созиданию нации. У нас же наоборот: события 1917 года привели к власти политических маргиналов, имевших цель уничтожить национальную Россию — «до основания». «Новый мир», за который повели борьбу большевики, — это антироссия. Страна с тысячелетней историей бросалась в топку глобалистского проекта под названием «мировая революция». То есть налицо принципиальная разница: попытка национального строительства, с одной стороны, и национальное предательство (измена государю, Верховному главнокомандующему, развал армии во время войны, Брестский мир) — с другой. Причем главные действующие лица отнюдь не скрывали своих намерений! Ленин с самого начала — с речей на броневике у Финляндского вокзала и с балкона особняка Кшесинской — абсолютно открыто развивает свой тезис о превращении империалистической войны в войну гражданскую.
То есть русский 1917 год легко прощает национальное предательство, тогда как для Великой Французской революции подобное немыслимо. Иначе говоря, перед нами два различных исторических явления, и называть их одним словом некорректно, неправильно. По основным признакам отечественная трагедия начала ХХ века напоминает реалии и образы Великой русской смуты начала XVII века. Эти два события российской истории очень схожи. И там, и здесь на волне смуты разворачиваются процессы саморазрушения государства и общества. Разрушительная энергия Смуты отменяет красоту и человечность русской жизни, ее высокое призвание, отменяет величие нашей культуры, — собственно, всё то богатство, которым живет и дорожит наш народ в годы созидания. Срываясь в Смуту, русский человек всё и вся расточает, от всего отрекается. Это — род национальной болезни, форма кризиса, пробуждающего и развязывающего темные страсти и низменные инстинкты. Лучшие, прежде уважаемые и почитаемые, вытесняются на обочину; худшие берут верх, становятся застрельщиками смуты, из них выдвигаются ее главные герои — самозванцы. Загадка внезапной популярности Ленина-политика именно в этом, в его исключительном самозванстве. Это величайший самозванец ХХ века.
Явление самозванца в столичном Петрограде происходит в ночь с 3 на 4 апреля. Приехавшего из эмиграции мало кому известного партийного теоретика встречают как... царя. С почетным караулом, с оркестром, с броневиками и транспарантами. На площади Финляндского вокзала собираются тысячи людей: солдаты, матросы, рабочие. Они будут ликовать, ловить каждое его слово... Тремя веками раньше с таким же воодушевлением Москва встречала первого русского самозванца Лжедмитрия. Все различия второстепенны, природа массового самообмана и обольщения неизменна.
Каким образом и на чьи деньги новый самозванец добрался до Петрограда, всем хорошо известно. Слухи об особой милости к политическому эмигранту враждебного России германского правительства достигли Петрограда раньше самого Ленина. Если представить себе на месте главного большевика обычного (или очень крупного) политика, о его карьере и популярности можно было забыть. С клеймом предателя заниматься публичной деятельностью невозможно! Но то в Европе. А в охваченной смутой России всё иначе. Герою смуты не грозит политический крах. Самозванец, подобно царевичу Дмитрию, восстает и возвращается. Ибо смута покрывает всё, даже национальное предательство.
Подобный подход к событиям начала ХХ века дает во многом иную историческую картину. Вместо партийных штампов появляются новые смыслы, и, главное, они не противоречат духу русской истории.
— Вы начинаете описание предшествовавших Февралю и Октябрю 1917 года событий с предвоенной ситуации. Как вам кажется, с теми ли народами мы дружили, вступая в войну против Германии и Австро-Венгрии? В современном консервативно-патриотическом поле постепенно утверждается видение англо-саксонских держав как вековечных недругов России. А мы, выходит, обе мировые войны провели с ними в союзниках... Неужто рассчитывали, что они в итоге нас не предадут? Правильно ли император Николай II сделал ставку на одного из кузенов Джорджи (короля Англии Георга V), выступив против другого — друга Вилли (кайзера Вильгельма)?
— Вот вы поднимаете тему предательства. Но сначала нужно сказать, что мы как народ и как нация в ходе войны предали сами себя. Для России Великая война стала войной преданной. Что же касается наших союзников, надо хорошо понимать: в политике, особенно в международной, нет ничего абсолютного. Сплошь и рядом это довольно бессовестный торг, стремление любыми путями добиться собственных выгод. Разговоры о мире и справедливости, о высоких понятиях — всего лишь ширма, не более. В подобных реалиях нет ничего от христианской цивилизации, именно поэтому на европейском пространстве у России нет и не может быть подлинных союзников. В свое время об этом прямо сказал Александр III.
Что же касается кузенов императора Николая II, точнее, внешнеполитической тактики Российской империи накануне Первой мировой войны, однозначно ответить на этот вопрос невозможно, да и бессмысленны подобные изыски. Хотя некоторые комментарии тут могут оказаться полезны. Как я уже говорил выше, мы представляем другой — восточноевропейский православный цивилизационный мир, да еще столь громадный по размерам. В Западной Европе он вызывает смешанную гамму недружелюбных ощущений — от беспокойства до прямого стремления воспользоваться его ресурсами. Даже в самые благополучные годы, когда верх брали добрососедские отношения, духовно мы не были близки. И об этом не стоило забывать, даже если твои родственники играют ключевую роль в политике соседних европейских держав. Прибегать к «семейной дипломатии», особенно накануне общеевропейской войны, категорически не следовало...
Однако драма русской политической истории в том, что Российская империя была сочинена именно как европейская держава. Петр I не пожалел усилий, чтобы ввести Россию в «концерт европейских держав». Эта цель, как мы знаем, довольно быстро была достигнута. И петербургским властителям не оставалось ничего иного, как включиться в «европейский политик» и играть по его правилам. Должность, прямо скажем, беспокойная. Ведь при всей его высокой консолидации Запад раздирают противоречия, в нем каждый борется против всех. К началу ХХ века идеи гегемонизма и борьбы за «жизненное пространство» затмевают все культурные горизонты. Европа стоит на грани большой войны, это очевидно (доказательства здесь опустим, тем более они общеизвестны). И как быть в этой ситуации России? Пересидеть в сторонке? А каким образом стране, занимающей значительную часть поверхности суши земного шара, на десяток-другой лет выйти из мировой политики? Это само по себе наивно. Нетрудно представить себе последствия такого шага: рано или поздно против России ополчились бы все. А самое главное, политический класс империи, вовлеченный в европейскую культуру гораздо больше, чем в культуру национальную, никогда бы не допустил такого развития событий. Вот что касается сути дела (разумеется, политического дела!). Верный ли выбор сделала Россия, начиная «дружить против» немцев и австрийцев, не так уж важно. Настоящих друзей при тех обстоятельствах на европейской арене у нас не было, по большому счету общего языка найти не удалось бы ни с кем.
— Иными словами, образование Тройственного союза и Антанты были всего лишь очередными тактическими ходами в сложной общемировой шахматной партии?
— Конечно. Причем надо понимать: к последовавшей национальной катастрофе Россию привел отнюдь не расклад внешнеполитических сил и даже не ситуация на фронтах. Первая мировая война оказалась тяжелой и кровавой — но ведь не тяжелее Великой Отечественной, которую наш народ пережил, в которой выстоял и победил. Страну взорвали смутой внутренние проблемы. Нелады в войне, возможно, послужили тем дуновением, от которого здание российской государственности пошатнулось и рухнуло. Но подточили его фундамент свои, внутрироссийские беды, которые вовремя не были замечены и преодолены.
— Не перезрела ли, Феликс Вельевич, в Российской империи абсолютная монархия? Быть может, вступавшему на престол молодому царю Николаю II надо было, не дожидаясь пожаров 1905 года, принять Конституцию и существенно ограничить свою власть, что позволило бы России встроиться в тогдашний мировой политический тренд?
— Вы озвучиваете умеренно либеральную точку зрения, достаточно популярную и сегодня: мол, политическая система в России была отсталой, страну доконал замшелый гнет консерватизма... Простите, но это так далеко от реальных проблем русской жизни! Причины катастрофы 1917 года отнюдь не политического и экономического свойства. В начале ХХ века страна переживала глубочайший духовный и цивилизационный кризис. Прежде всего духовный, остальное — всего лишь следствие. Вот о чем нужно говорить и думать. А выписывать Русскому миру западноевропейские политические лекарства, как поступали все русские либералы и всё так называемое образованное общество, — занятие довольно легкомысленное и к тому же, как оказалось, небезопасное.
Вот вы упомянули «пожар 1905 года». Давайте вспомним текст петиции, которую несли к Зимнему дворцу 9 января толпы людей во главе со священником Георгием Гапоном. «Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам... нас толкают всё дальше в омут нищеты, бесправия и невежества; нас душат деспотизм и произвол и мы задыхаемся. <...> лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук». Эта катастрофическая картина, на самом деле, явный и сильнейший «пережим». Уровень внешнего социального неблагополучия в столице империи совершенно иной. Да, есть конкретные конфликты, в данном случае — на Путиловском заводе; есть в конце концов так называемый рабочий вопрос, который в своих целях используют социалистические партии... Нет самого главного — диалога. Все разговаривают на разных языках: царь, имперская бюрократия, рабочие, интеллигенты-социалисты. Каждый гнет свою линию. И страна срывается в смуту.
Пресловутый Манифест 17 октября 1905 года никого не успокаивает, не умиротворяет. Оппозиция расценивает дарованные царем «свободы» как проявление слабости. Недаром пастырь Иоанн Сергиев (святой праведный Иоанн Кронштадтский) осудил эти «свободы» как потворство «безбожию и беззаконию». Ведь только чудо в виде энергичных мер Петра Столыпина удерживает страну на краю пропасти.
В феврале 1917-го удерживать будет некому. И именно думские деятели окажутся тогда в первых рядах организаторов государственного переворота. Во время тяжелейшей войны эти люди пойдут на откровенное предательство и измену, решив сменить носителя верховной власти и поставив государя перед необходимостью отречения. После чего, по словам Василия Розанова, «Россия слиняла в два дня», чего как будто не ожидал никто. Не ожидал сам Николай II, не ожидали русские либералы, общественные и государственные деятели... А с ними большинство архипастырей Русской Церкви. Вот и выходит, что элита страны абсолютно не знала собственный народ и не понимала того, что происходит с Россией. Тут снова, как и в 1905-м, каждый за себя, снова каждый гнет свою линию. Снова нет национальных сил, ибо нет согласия, диалога и взаимопонимания. И это, конечно, огромная проблема. Ибо, как говорил Господь, всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет (Мф. 12, 25).
Национальное единство России было поколеблено давно. Еще при создании империи страна оказалась расколота на европеизированную элиту и традиционное по культуре, укладу и, главное, вере крестьянство. Как всегда и везде, русская элита — это меньшинство: дворяне, чиновники (те же дворяне), отчасти купечество. А впоследствии — разночинная интеллигенция, учителя, врачи, земские деятели. Отдельный вопрос касается императорского двора и самого государя, носителя верховной власти. Только ведь и тут, увы, тот же раскол, лишь отчасти преодоленный личностью Александра III. Насколько Александру Александровичу удалось узнать и понять русского крестьянина, это отдельный разговор, но на известной картине «Прием волостных старшин Александром III во дворе Петровского дворца в Москве» государь-император выглядит органично. Судя по всему, он многое чувствовал своим необычайно чутким сердцем. Он чувствовал, что Русский мир неблагополучен, что преемственность, национальные традиции и нравы стремительно размываются; что русские люди всех сословий перестают быть самими собой, а всеобщая беспочвенность приобрела размеры угрожающие, нетерпимые. Однако в полной мере передать все эти чувства своему сыну Александр III не смог. Николай Александрович, без сомнения, бесконечно любит свою страну, свой народ. Только этого, как оказалось впоследствии, не было достаточно. Во всяком случае, преодолеть русский культурный раскол и беспочвенность русской элиты последний император не сумеет. Стало быть, не сможет выстроить стратегию развития России в новых исторических условиях, не сможет нравственно оздоровить страну и предотвратить русскую смуту.
Первые открытые проявления смуты зафиксированы в 1902 году в Полтавской губернии. Столкновения двух частей Русского мира — России крестьянской и России дворянской — приобретают форму так называемых грабижек. Крестьяне отправляются в ближайшую усадьбу и разрушают помещичье хозяйство. Мужики громят помещика не только с целью грабежа как такового, сколько чтобы вообще избавиться от неугодного соседства. Чтобы этот представитель другой, непонятной и чуждой жизни навсегда покинул родные пределы. Тут ситуация поистине парадоксальная, ведь чаще всего крестьяне именно нуждались в помощи соседа-помещика — человека культурного, образованного. Многие годы они мирно жили друг с другом. Не станем идеализировать эти отношения: классовые интересы были и будут. Однако в данном случае дело не в классовой борьбе (столь любезной большевистскому сердцу), а в культурном расколе Русского мира. Отсюда непримиримое противостояние мужика и барина, черной и белой кости. Это противостояние обернулось бесконечной чередой усадебных погромов — страшным, чудовищным явлением, для христианского народа совершенно нетерпимым. Подумать только: даже национальную святыню — пушкинское Михайловское — сжигают дотла! Хотя никакого помещика там давно не было: усадьбу купило и содержало Псковское археологическое общество.
И вот еще на что стоит обратить внимание. Чаще всего среди инициаторов погромов выступают мужики крепкие, отнюдь не бедные. Они владеют купленной землей, как собственникам им есть что терять.
— Зачем же они брались за топоры, с какой целью пускали красного петуха?
— Они отстаивали свой уклад, общинные ценности, старые формы идентичности, в том числе отжившие, такие как идеал «черного передела». Они не желали принимать новые установления от людей, которые не имели в их глазах ровным счетом никакого авторитета. Крестьяне знали, что и как было прежде, слышали о крепостном праве, о самодурах-помещиках. Русская усадьба как культурное гнездо не представляла для них никакого интереса, никакой цены. Потому что никто не приобщил их к этой культуре. В усадьбе жили другие люди, то же самое и в городе. Оттуда, из города, шли приказы и установления, которые деревней воспринимались либо настороженно, либо враждебно. И как прикажете управлять страной при таком культурном разладе? О каких благотворных реформах тут можно говорить? И где найти достойных реформаторов, знающих реальную русскую жизнь, а не воспроизводящих зады европейской мысли?
До поры до времени только монарх удерживал Россию от хаоса, нестроения и разрухи. События февраля — марта 1917 года всего лишь подтвердили чудовищную несостоятельность национальной элиты. И поскольку свято место пусто не бывает, тут же заявила о своих правах так называемая контрэлита — заводчики русской смуты, самозванцы.
Вот как развивалась и нарастала русская трагедия. Вот какая беда парализовала Русский мир: к началу ХХ века он потерял монолитность, перестал быть единым целым. Отсутствие общего языка, единого духовного и культурного пространства сделали огромную державу бессильной перед грозными историческими испытаниями.
Что император успел вовремя и где он опоздал
— Вот уже почти 18 лет мы молимся прославленному в чине страстотерпцев царю-мученику Николаю Александровичу, справедливо полагая его ходатаем за всю нашу многострадальную Родину перед самим Христом-царем. А каким императором был всероссийский самодержец Николай II? Можете ли вы как историк оценить объективно итоги его правления спустя 100 лет?
— Это правление и сейчас удостаивается полярных оценок. Конечно, оно ни в коем случае не было бездарным, бессмысленным. По многим позициям его можно назвать весьма успешным и даже благотворным, например в экономической области. Да, конечно, мы не успели подготовиться к войне, — а кто из союзников и противников успел?! В конце концов, у нас фронт в самое худшее время проходил не под Москвой, а под Минском, тогда как у французов — в районе Вердена, в 60 км от Парижа. Но при этом следует признать, что широкого кругозора и стратегического мышления последнему российскому императору явно не хватало. Недоставало и умения повелевать. Подчиненные этим, конечно, пользовались. Взятие Львова на первом этапе войны и так называемый Брусиловский прорыв 1916 года были следствием генеральского своеволия. За эту самодеятельность Русская армия заплатила большую цену: в первом случае под Суходолом в Польше, во втором — гибелью гвардии на болотах Стохода. В таких случаях нужно было не награждать честолюбцев, а, как говорится, власть употребить.
Как поступает государь в обычном для себя ключе? Вот есть проблема — подберем исполнителя, который с ней справится, и назначим его на соответствующий пост. Только в вопросах всеобъемлющих, культурных, духовных требуется совсем другой подход, другое мышление. Нужны исключительные государственные дарования и способности! У Николая Александровича таковых, вероятно, не было. Думаю, что как политик Николай II мог бы успешно справиться с управлением Российской империей при благоприятном стечении обстоятельств, когда страна не испытывается на прочность самым решительным образом. И то при одном немаловажном условии: если бы он осуществлял верные кадровые назначения в правительстве.
— Однако положение на фронтах стало выправляться именно после того, как он взял на себя функции Верховного главнокомандующего!
— Да, конечно. В книге я пишу об этом выборе государя с сочувствием. Он поступил политически здраво и даже самоотверженно, сместив с командования войсками своего дядю великого князя Николая Николаевича младшего — совершенно неспособного военачальника, к тому же самым недостойным образом проявившего себя на поприще политических интриг в заигрываниях с либеральной общественностью. Удалить великого князя было обязанностью и долгом государя... Но не будем забывать: в тот момент, летом 1916 года, наконец-то должным образом, с необходимым размахом и инициативой заработала на военный лад российская управленческая система. Российская бюрократия, к сожалению, несправедливо ошельмованная, успешно перевела хозяйство страны на военные рельсы. В короткий срок построены новые заводы, освоены новые сферы производства. Это позволило преодолеть снарядный голод.
— Почему же тогда эта бюрократия не защитила своего царя в феврале 1917-го?
— Судьба земного Отечества и технические вопросы текущего государственного управления — вещи разные. В феврале 1917-го решалась судьба Отечества. Говорить о политике, о бюрократии тут довольно бессмысленно. В таких случаях надо говорить о человеке, о его духовном состоянии. Отречению государя предшествовало отречение и помрачение его подданных. Отречение сопровождалось массовым малодушием и предательством, за которым последовал развал русской государственности и разложение страны. Философ С. Франк описывал этот духовный срыв как «самоубийство великого народа». В свое время о причинах подобного рода событий писал святой Иоанн Кронштадтский: «Земное Отечество страдает за грехи царя и народа, за маловерие и недальновидность царя».
Вполне очевидный и бесспорный факт: крушение исторической России в феврале 1917-го сопровождалось и политическим, и хозяйственным кризисом. Между тем эти внешние затруднения были поистине ничтожны в сравнении с масштабом постигших страну разрушений. Более того, даже влияние трудностей военного времени имело здесь вполне опосредованное значение. Это именно повод, спусковой крючок. Психологически к отречению от Русского мира русский человек приготовился загодя, задолго до войны. Этот изъян русского мирочувствия увидел и описал Чехов в своем последнем рассказе «Невеста» (1903). Напомню: героиня рассказа — молодая девушка. Она очаровательна и жизнерадостна, живет в красивом русском городе, в хорошем доме, любит гулять по саду... У нее есть жених, молодые люди готовятся к свадьбе... И вдруг! Меняется ее взгляд на окружающий русский мир, меняется мировоззрение. Все вокруг становится чужим, неприятным, безрадостным. И жених, и город, и близкие люди — всё! И она отрекается от этого мира и — бежит. Вот и весь сюжет. «Отречемся от старого мира» — эту революционную песню пели когда-то наши несостоявшиеся женихи и невесты. Сначала пели, а потом разрушили этот «старый мир» — «до основания».
О том, что предшествовало такому страшному отречению, написала после катастрофы в своих мемуарах Ариадна Тыркова. Накануне Февраля она находилась в гуще общественной жизни, общалась со всеми главными русскими либералами-преобразователями и вот потом призналась: «Всё богатство, разнообразие, красота Российской империи и ее прошлого шли мимо нашего школьного обучения, как и красота Православия». Это и подготовило разрушение исторической России — беспочвенность русской элиты.
— Открывая минувшей осенью конференцию «Религия и русская революция» — крупнейшее мероприятие светской науки, посвященное осмыслению влияния трагедии вековой давности на Российскую Православную Церковь, профессиональный историк министр образования РФ Ольга Васильева выступила с большим докладом, лейтмотив которого — пассивность Святейшего Синода в течение всего 1917 года. Возникшее в зале бурное обсуждение побуждало подать голос: послушайте, но ведь у Синода, что называется, работа такая — молчать по поводу политических вопросов! Как бы паства расценила прямое вмешательство священноначалия в кризисную ситуацию?! С другой стороны... От престола отрекается помимо всего прочего еще и номинально возглавлявший Русскую Церковь монарх. Понятно: священноначалие ожидало скорейшего созыва Поместного Собора, надеясь, что тот решит все назревшие в Церкви проблемы. Но высказаться-то по поводу срывавшегося в пучину смуты противоборства Синод мог?!
— Разбирать политические расклады того бурного трагического времени можно долго. Кому-то по вкусу всё сводить к политической борьбе, политическим ошибкам, интригам и тому подобному. На самом деле такой подход, как мы видели, по меньшей мере неадекватен масштабу и характеру русских проблем. Что говорить о реальных или гипотетических решениях Синода в момент, когда гибнет духовно развращенная страна! Тут воззваниями и декларациями ничего не сделаешь. То есть говорить и писать сегодня можно о чем угодно, желательно не подменять при этом главное — третьестепенным, а причины — следствием. А теперь обратимся к истории нашей Церкви. Ее духовное состояние в начале ХХ века было очевидно неблагополучным. В словах о том, что революция пришла из семинарии, есть немалый смысл. И проблемы были не только в духовной школе: неблагополучия хватало и в среде сельского духовенства, и в монастырях, и в епископате. Между прочим, самые авторитетные и духовно зрелые люди Церкви этого не скрывали, скорее, наоборот. Выше мы уже обращались к словам праведного Иоанна Кронштадтского. А вот свидетельство современника событий архимандрита, в будущем митрополита Вениамина (Федченкова): «В тот момент мы, представители благостного Евангелия, экзамена не выдержали и потому должны были потом отстрадывать».
Говоря о причинах духовного и церковного кризиса, невозможно обойти вопрос о положении Церкви в империи и о ее отношении со светской императорской властью. Это действительно важно, и потому имеет смысл хотя бы упомянуть о так называемой синодальной системе. Возникла она, как мы знаем, во времена Петра I. Царь-реформатор ослабил соборное управление Церкви и сделал ее частью государственного механизма, ведомством православного исповедания. Вся эта система себя давно изжила, синодальная бюрократия стояла на пути духовного обновления и свободной социальной самоорганизации Церкви.
О реальном положении и авторитете Церкви красноречиво говорят обстоятельства отречения государя. Никому и в голову не пришло призвать в царский поезд кого-либо из архипастырей, узнать мнение Церкви по ключевому, роковому вопросу русской жизни. Все заняты политикой, о духовной стороне вопроса речь не идет. Однако события ближайших часов (буквально!) покажут истинную цену политических иллюзий. Как только на кораблях Балтфлота прочитают манифест государя и матросы узнают об отречении — начнется кровавый бунт с убийствами и издевательствами над офицерами флота. Беспорядки парализуют одновременно две главные базы флота — Гельсингфорс и Кронштадт.
И вот, казалось бы, там, в Кронштадте, всё кончено. «Слиняло в два дня». Вместо «христолюбивого воинства» — «краса и гордость революции»... Ан нет, не всё так прямолинейно просто. Пройдет чуть больше года, и не только Кронштадт, но и Петроград, «колыбель революции», тысячными толпами, с ликованием будут встречать Патриарха Тихона. Да, произошло невиданное по масштабам отречение «от старого мира», и часть непросвещенного православного народа отвернулась, ушла из Церкви. Отступников немало, а вскоре будет еще больше. Тогда как другая часть того же народа, видя, в какую бездну свалилась страна, напротив, — еще яснее и тверже ощутила свое христианское призвание. И мы видим нечто поразительное: возрождение и обновление гонимой Церкви. Бесспорным свидетельством этого обновления стало избрание Патриарха Тихона и труды Церковного Собора.
— Верно ли будет сделать вывод: Николай II драматичным образом опоздал с созывом Поместного Собора?
— Безусловно. Только сам по себе Собор духовное делание не заменит. Но поспособствовать ему, конечно, может.
— Думаю, очевидно также, что двигало царем: он опасался, что созванный высший орган коллективного церковного управления «заразится» пустой говорильней от Дум, — а подобной роскоши ни Церковь, ни здраво настроенная консервативно мыслившая часть общества позволить себе, конечно, не могла...
— Знаете, если бы мы объясняли нерешительную медлительность обер-прокурора Константина Победоносцева, подобная мотивация представлялась бы логичной. Но император — это же государственный деятель, водитель народа, нации. Судьба Отечества, его будущее находились во многом в его монарших руках. А что на деле? «Господи, да воспрянет спящий царь», — писал все тот же праведный Иоанн Кронштадтский. Конечно, все сказанное ни в коей мере не умаляет подвига христианского смирения святого царя-страстотерпца, вызвавшего искреннее, неподдельное почитание его в народе и прославление в лике святых.
Кем быть
— В вашей книге очень интересный документальный ряд, многие опубликованные тексты и фотографии крайне редкие, есть и малоизвестные источники. Где вы их почерпнули?
— Прежде всего, я очень благодарен Отделу новейшей истории Церкви Русской Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Сотрудничество с замечательными специалистами и исследователями отдела очень помогло моей творческой группе как в работе над телециклом о новомучениках и исповедниках, так и в работе над этой книгой. Кроме того, очень богатый пласт источников уже с начала 2000-х годов оказался накоплен в тех епархиях, где к поиску сведений о своих новомучениках и исповедниках удалось привлечь активных и по-настоящему неравнодушных людей. Эти пионеры-исследователи на местах делают огромное дело!
Вообще я убежден, что подвиг новомучеников и исповедников нашей Церкви — центральный узел отечественной истории прошлого века. Они — главные герои ХХ столетия, ибо святость была и есть подлинной хранительницей Русской земли. Подобный взгляд на русское прошлое невозможно совместить со советским мировоззрением, которое, как оказалось, крепко приросло к русскому человеку. И потому ХХ столетие до сих пор продолжает оставаться для нас настоящим соблазном. Хотя, судя по социологическим опросам, в советской эпохе россияне единодушно позитивно оценивают только два события.
— Победу в Великой Отечественной войне и покорение космоса.
— К чему я обычно прибавляю такой комментарий: обеспечьте бесперебойное финансирование космического проекта в каком-нибудь отсталом племени. Разве полетит оно в космос?! И разве не весь тысячелетний потенциал русской цивилизации вывел Юрия Гагарина на околоземную орбиту? Иными словами, советскому не удалось без остатка заместить русскую традицию и культуру. Идеи классовой розни и построенного на крови «светлого будущего» (рая на земле) потерпели крах. И не стоило бы теперь подпирать эти ложные идеи авторитетом первого космонавта планеты.
— Из приведенных в книге документов сильнее всего меня поразил отрывок из воспоминаний кадровой сотрудницы ОГПУ М. А. Вешневой, с осени 1922 года по весну 1923 года состоявшей в приставленной к Патриарху Тихону страже. Описывая обычный быт Первосвятителя, совместное с ним бытование в коридорах, беседах за чаем, во время прогулок, советская чекистка пишет: «Я никак не могу увидеть в Патриархе классового врага. Умом я понимаю, что он враг, и, очевидно, очень опасный. А, общаясь с ним, ничего вражеского не чувствую. Он обращается с нами идеально. Всегда внимателен, ласков, ровен. Я не видела его раздраженным или капризным». Потрясающее свидетельство — надо признать, подкупающее честной прямотой и редкой для сотрудницы тайной спецслужбы беспристрастностью в оценках. Оно побуждает адресовать вам краткий вопрос, который занимает вас уже давно: кто мы?
— «Краткий вопрос», а тем более краткий ответ в данном конкретном случае невозможны. После великой смуты ХХ века, после всех русских сломов и катастроф говорить и думать о своей идентичности мы отвыкли. В связи с этим мне на память приходит одно рассуждение Солженицына, как объяснить туземцу принцип работы паровоза. Александр Исаевич остроумно замечает, что само объяснение может быть кратким. Только перед этим потребуется прочитать несколько пространных курсов по физике и математике. Наша с вами проблема примерно из той же серии! А если серьезно, то еще Федор Тютчев в 1848 году писал о том, что нам пора углубиться в самих себя, что для нас это самое насущное дело. Ибо «первое условие всякого прогресса есть самопознание». Как видим, этот вопрос — кто мы? — стоял перед русской культурой задолго до катастрофы 1917 года. И если бы дело национального самопознания в императорской России удалось довести до конца, мы бы избежали многих бед.
Справка об авторе
Феликс Разумовский родился в 1954 г. в Москве. Окончил Московский архитектурный институт. С 1992 г. — автор первой на отечественном телевидении исторической программы о русской цивилизации «Кто мы?». В качестве автора и ведущего участвовал в съемках почти трех сотен оригинальных передач и документальных фильмов. Член Церковно-общественного совета по увековечиванию памяти новомучеников и исповедников Церкви Русской. Академик Российской академии телевидения. Кавалер орденов Дружбы и Почета.
