Вышел в свет «Словарь трудных слов из богослужения» Ольги Седаковой — известного поэта, филолога, религиозного мыслителя. Словарь является вторым изданием книги «Церковнославяно-русские паронимы: Материалы к словарю» 2005 года. Паронимы — это слова близкие по звучанию, но не совпадающие в значениях. Словарь окажет неоценимую помощь всем, кто хочет глубже понимать православное богослужение и литургическую поэзию. Московский культурный центр «Духовная библиотека» не смог вместить всех собравшихся на презентацию книги. В дискуссии о роли церковнославянского языка в русской культуре участвовали автор книги, доктор богословия, кандидат филологических наук Ольга Седакова, руководитель Школы молодежного служения Центра духовного развития молодежи при московском Даниловом монастыре игумен Петр (Мещеринов), главный библиограф Синодальной библиотеки протоиерей Александр Троицкий, заместитель председателя Отдела внешних церковных связей протоиерей Николай Балашов.
Игумен Петр (Мещеринов): Я читал эту книгу как увлекательнейший детективный роман, не мог оторваться. Из нее я узнал очень много нового. В свое время я был уставщиком и регентом в Даниловом монастыре и изучал богослужение и Устав. И, тем не менее, на каждой странице я черпал что-то для себя удивительное и новое. Пример: тропарь Святителю Николаю, который все знают. «Правило веры и образ кротости, воздержания учителю, яви тя стаду своему яже вещей истина...» Когда гражданским шрифтом набирается этот тропарь, обычно слова «яже» или «истина» пишутся с прописной буквы, и в примечании говорится, что здесь имеется в виду Христос. А из словаря я узнал, что на самом деле имеется в виду «истина от дел Святителя Николая», иной смысл. Чуть ли не каждое слово открывает другие глубинные смыслы в том богослужении, в котором мы с вами участвуем.
Как возник словарь
Ольга Седакова: Предыстория создания словаря такова. Многие церковнославянские тексты я запомнила, когда еще была ребенком. Бабушка научила меня читать по-славянски примерно тогда же, когда и по-русски. Я ничего не понимала, но то, что читаешь в шесть лет, запоминается крепко, на всю жизнь. Именно своей странностью этот язык очаровал меня с самого начала. Он не представлялся мне иностранным, это был «свой» язык, но «волшебный». И все в нем было красиво, особенно такие глагольные формы, как «глаголаше». Они создавали атмосферу сказки, какого-то иного мира. В этих словах было что-то кроме значения, в которое даже не очень хотелось вникать, — я думаю, что в этом я была едина со всем нашим народом.
Потом я стала филологом и училась у наших лучших лингвистов, у Никиты Ильича Толстого, у Михаила Викторовича Панова, у тех, кто занимался семиотикой, языкознанием. Как филолога меня больше всего привлекала семантика, значение слов. Этим наша лингвистика, вообще говоря, не занимается, потому что тема значения стоит на границе позитивного языковедения. Никто не может сказать, откуда берутся значения, как они меняются. Это уже как бы не предмет формального описания. Лингвистика ограничивается тем, что можно описать формально.
Славянский язык (так обычно называли церковнославянский ученые) очень близко родственен русскому, и мне больше всего хотелось сравнивать эти языки между собой, когда видишь изменения значения вплоть до противоположного и тонкие изменения значений. Мы видим те же слова, но значат они что-то другое. С какого-то возраста мне хотелось понять, что они значат.
Помню, первое слово, над которым я задумалась, было слово «непостоянный» в значении «непостоянно величие Славы Твоея». Я подумала, что не может «непостоянный» означать «переменчивый», потому что все-таки речь идет о Славе Божией, — как же она непостоянна? Я разделила это слово на части и поняла, что это значит «то, против чего нельзя устоять», «неодолимый». Это увлекло меня бесконечно и увлекает до сих пор.
Одно из последних открытий в таком роде было сделано совсем недавно. В службе апостолам есть слова «непрелестные светила». То, что «непрелестные» значит «безобманные» — это понятно; что «светила» значит «звезды» — тоже понятно. Выражение «непрелестный светильник» значит «безобманный светильник». Но почему-то мне стало подозрительно, что выражение «непрелестные светила» значит то же, что и «непрелестный светильник». Я оказалась права, потому что это технический термин. Это «неподвижные звезды». В отличие от подвижных звезд, «непрелестные светила» — это «кормчие звезды, по которым проверяют путь».
Славянский язык изобилует такого рода возможностями открытий. Составитель словаря должен подбирать ряд толкований слова, ведь точного перевода часто нет, и нужно подобрать несколько русских слов, из суммы которых может быть сложится это значение. Этим я и занималась, сравнивая и скрещивая, вникала в славянский язык, а потом сравнивала с греческим, потому что почти все тексты — переводные с греческого.
Ближайшая предыстория этого словаря такова. Я вела занятия по славянскому языку дома — как понимать то, что говорится в храме? Я очень лихо взялась за это, хотя сама никогда не изучала церковнославянского языка, потому что его нигде не преподавали. В университете мы учили старославянский, это язык преподобных Кирилла и Мефодия, первых памятников, который очень отличается от того языка, который употребляется в Церкви. Между ними прошло шесть или семь веков, и хотя церковнославянский — язык консервативный, он очень изменился за это время, чего не изучал, насколько я знаю, ни один светский лингвист. Из того, как мы учили староцерковнославянский, просто так перейти к чтению новоцерковнославянского было нельзя, потому что это другие тексты и другое отношение. Нас учили, в основном, в индоевропейской перспективе — любое слово возводить к индоевропейской основе. Текстов никто читать не умел. Наши преподаватели не знали, о чем шла речь в Евангелиях. Они знали, сколько ошибок в Кодексе, но когда их спрашивали, одно и тоже ли лицо Матфей и Левий, они честно говорили, что не знают. Чем меньше мы понимали эти тексты, тем лучше. Но зато мы точно знали, что в этом тексте вместо «я» пять раз написана другая буква.
Я стала искать дореволюционные учебники и поняла, что они мало пригодны для этой цели, потому что они предполагают присутствие учителя. Они очень маленькие, в них даются правила склонений и спряжений, от которых перейти к текстам невозможно. А нам нужен был учебник типа самоучителя, где объяснялось бы гораздо больше. Вот почему первый год наших занятий с учениками получился достаточно бесполезный. Я поняла, в чем одна из главных трудностей для русскоязычного человека. Это другие значения тех слов, которые кажутся понятными. На них внимание не останавливается. Если встречается совсем другое слово, можно в словаре посмотреть или подумать. Словарь у нас один, Дьяченко, многие редкие слова в нем заключаются, но вот слова «тихий» никто там смотреть не будет, потому что оно кажется понятным.
Если говорить о православии, сами собой приходят в голову две характеристики: «тихий» и «теплый». Оба эти слова очень отличаются от славянского своего значения. В великопостных текстах встречается замечательное выражение «тихая пучина постная». Если понять по-русски, «пучина» — это для нас что-то довольно страшное, вроде «в тихом омуте черти водятся». Однако «пучина» — это всего лишь «море», «тихая» — «на которой нет в настоящее время шторма». В контексте это просьба о том, чтобы мы могли пройти море без шторма. В этом и других текстах слово «тихий» имеет нерусское значение («слабый», «молчаливый»). Мы знаем выражение «воззреть тихим оком». «Тихое» око — это «не грозное», это, в конце концов, «приятное» и «радостное». В «Свете тихий» это слово переводится как «радостный». Это бывает, когда в море после шторма наступает тишина.
Славянское «теплый», в отличие от русского его значения, обозначает, наоборот, «очень горячий». Русское «теплый» по-славянски — «теплохладный», что-то не очень хорошее. «Теплое умиление» — можно себе представить что-то сентиментальное. На самом деле, «теплое» — значит «горящее», «пламенеющее», а «умиление» — это «сокрушение». Чем больше вглядываешься в тексты, тем больше догадки подтверждаются греческим языком без какого-то сомнения.
Я стала собирать слова, с которых больше всего соскальзывает внимание. Мы начали с псалмов, и одним из первых стал глагол «внуши», который все не задумываясь переводят как русское «внушить кому-нибудь». А «внуши» значит просто «вонми», «услышь». Таких примеров у меня собралось почти 3000 слов, но я не собиралась делать никакого академического словаря, который отвечал бы требованиям, выработанным в лингвистике для составления словарей русского языка. Это был маленький список и все. Он был опубликован частями в «Славяноведении» с предисловием Никиты Ильича Толстого. Потом, когда мы решили издавать книгу в Издательстве греко-латинского кабинета Юрия Анатольевича Шичалина, он сказал, что ему нужен настоящий словарь, а не «игрушечный». Чтобы все примеры были с точными ссылками, чтобы каждый пример был переведен. Это была огромная работа и уже «не добровольная», потому что мне хотелось «малой кровью отделаться», а тут пришлось переводить, и причем в первый раз, большинство литургических текстов. Переводить приходилось на собственный страх и риск. Когда я спрашивала знакомых опытных священников: «А вот это что?», они часто говорили: «Мы не знаем. Повторяем, и все». Так что труд был, конечно, большой.
После каждого слова в словаре дается греческое соответствие. В конце есть обратный словарь, и можно посмотреть, как слово с греческого переводится на славянский. Потом дается список всех примеров, и каждый пример — в переводе. Переводы я делала, абсолютно не заботясь об эстетике, нарочно как можно ближе к подстрочнику, чтобы было понятно. Есть система ссылок и сносок. Оказалось, что никто не разрабатывал систему сносок. Как ссылаться на богослужебные тексты? Здесь, как в классических произведениях, ссылаются скорее на опус, чем на издание. Чтобы ссылаться на опус, надо представлять себе это огромное членение, и с этим я бы никогда не справилась, если бы мне не помогла монахиня, которая прекрасно это знала, и я горжусь этой сложной системой ссылок, которая впервые в этом словаре представлена.
Церковнославянский Язык за пределами богослужения
Ольга Седакова: Само существование церковнославянского в качестве языка литургического началось с бури споров. Лучше всего историю и утверждение церковнославянского как литургического языка описали итальянские слависты Бруно Мериджи и Риккардо Пиккио. Разные споры вокруг церковнославянского языка возникали в последующие времена, и в нынешнее время он становится пререкаемым: а возможен ли русский в богослужебной роли? Эти споры ведутся много лет, и мне хотелось бы здесь их оставить в стороне.
Церковнославянский язык — язык созданный, искусственный. Он использует грамматическую и морфологическую плоть славянских языков, но вкладывает в них другие значения. Потому что язык, на который переводили солунские братья, это был узкий племенной язык, который еще не выработал всех культурных значений, необходимых для перевода Священного Писания, всего того, что в греческом языке было уже так разработано. До сих пор в народных говорах этих значений нет. Например, слово «дух» по-русски значит во всех говорах «жизненные силы» («у него духа нет», «дух вон»), но до «Духа» здесь очень далеко. Кирилл и Мефодий вкладывали в славянское слово новое значение, как бы сцепляя его нижним краем со старым значением. По-гречески «pneuma» значит «дух», «дыхание». Новое значение давалось как бы «в подарок», «на вырост», потом нужно было понять все то, что за годы огромной культурной истории разработал греческий язык. Поэтому я не думаю, что церковнославянский в ранние времена был больше понятен, чем в поздние. Может быть, он был понятен еще меньше. Потому что грамматически древнерусский язык и славянские говоры были ближе. Грамматически современный русский язык, конечно, очень изменился. Но значения слов были еще дальше, потому что за это время у нас прошла большая культурная история. И человек, который слышал значения слов в том или ином говоре, не смог бы их узнать в богослужебном тексте.
Церковнославянский язык плохо понимали во все времена. Мне очень нравится пример из «Войны и мира» Льва Толстого. Когда Наташа Ростова слушает литургию, как она понимает слова «О свышнем мире и спасении душ нашах Господу помолимся»? Она думает, что молятся об ангелах, и понимает, что об ангелах тоже следует молиться. Таким было очень характерное восприятие просвещенных людей. Конечно, гениальный Пушкин никогда не ошибался в своем употреблении церковнославянского. Были и другие случаи, но иногда даже проповедники, очень известные церковные деятели строили свои проповеди на недопонимании простого, буквального смысла. Мне встречались проповеди о «князях» («Возьмите князи врата ваша»). Долго обсуждалось, почему князья должны взять ворота, какая-то война... В то время как «князи» — это часть ворот, и выражение переводится как «поднимите ворота». Это было очень привычным положением. Словарей не было, грамматик хороших тоже очень долго не было.
И это не случайность, потому что само положение церковнославянского было особым в русской культуре. Это был почти исключительно священный, сакральный язык. Когда сравнивают церковнославянский язык с латынью, надо подчеркнуть различие: латынь была языком универсальной культуры, на ней могли писать и деловые документы. Церковнославянский считался языком чисто духовным, на нем ничего другого нельзя было делать. Его нельзя было употреблять в быту, так же как по-русски нельзя было говорить в храме. Эту ситуацию Борис Андреевич Успенский описывает как «диглоссию», и я присоединяюсь к его взгляду на вещи. Диглоссия отличается от билингвизма, который подразумевает сосуществование двух взаимозаменимых языков. В каких-то пограничных зонах, как в Тироле, могут говорить по-итальянски и по-немецки, и каждый человек может переводить туда и обратно, и от этого ничего не изменяется. А диглоссия — это ситуация, когда два языка понимаются как один и находятся во взаимодополнительных отношениях. Где действует один, там второй не употребляется, и перевод невозможен, он воспринимается как кощунство. И к священному языку, который накрепко связан с храмовым богослужением, и отношение такое: его не изучают, не анализируют. Его воспринимают как священнодействие.
Поэтому отношения с русским языком у церковнославянского сложнее, чем со всеми другими. Мы безо всякого конфуза слушаем православную литургию в переводе на английский, французский, и это никого не задевает — это перевод с языка на язык. Тогда как перевод со славянского на русский часто воспринимается как смена стиля — с высокого на низкий. Никита Ильич Толстой любил приводить пример: если выражение «устами младенца глаголет истина» мы переведем на русский, то получим «ртом ребенка говорит правда». Это уже не перевод, это сильное изменение содержания.
Такое существование двух языков, которые понимаются как один, между которыми не может быть замены, в течение многих веков создает определенное сознание. И, на мой взгляд, привычка воспринимать слово, которое логически не совсем понятно, но очень сильно действует, значительно определяет особенности русской поэзии, которая очень легко, в отличие от поэзии на других языках, идет на непонятный смысл. Мне кажется, что такое «развоплощенное» значение особенно чувствовал Блок. У него чистых славянизмов не так уж много. У Вячеслава Иванова, как в музее, подобрано множество редких славянизмов, с большим вкусом употребленных, но стихию церковнославянского языка, это парение слова над конкретным смыслом мы слышим в Блоке. В русской литературе роль церковнославянского как языка особого присутствует всегда. Когда он выходит наружу, когда появляется цитата из церковнославянского, мы всегда это чувствуем даже на самом немотивированном месте.
Мне хотелось бы остановиться только на двух моментах жизни церковнославянского языка в русской культуре. С одной стороны, это поэзия красоты, силы, которая связана с церковнославянским словом, а вторая — теневая сторона этого процесса существования священного и не очень понятного языка. Это язык казенный XIX века, который основан на тех возможностях, которые дает церковнославянский язык. Это история так называемого «духовного наречия», когда надо было писать на духовные темы на особом языке. Грамматика была русская, а слова употреблялись церковнославянские. До сих пор мы можем это услышать в проповедях. То, что говорилось всегда у Льва Николаевича Толстого, когда употребление слова заменяет смысл. Мы говорим слово из церковнославянского языка, и ничего больше не надо, оно действует.
И потом, начиная с 1930-х годов, советский государственный язык был основан на церковнославянской лексике, это высокий стиль. Если мы возьмем официальные тексты, вплоть до брежневских времен, они написаны, по подсчетам Никиты Толстого, на 70% церковнославянскими словами. Это высокий, непонятный, внушающий язык. «Да здравствует Советский Союз!» — здесь все слова — церковнославянизмы. «Да здравствует» — «будь здоров» по-русски, «советский» — от «совет», прямо взято из славянского в значении «собрание», и «союз» — это плохое слово, его корень — «узы», похоже на «оковы».
Чем поплатился русский язык за это свое положение и отношение «профанного» к «священному», и не просто нейтрального, а «поганого» языка? Тем, что он не обладает собственной областью «высоких» слов, они все заимствованы из славянского. Переводчики с этим сталкиваются постоянно. У нас двумерный язык, тогда как в оригинале мы встречаем одномерный. Об одном и том же мы можем сказать русское «глаза» и славянское «очи», «уста, устне» — и «рот, губы». Если мы переводим Данте, который использует простой слог, мы не можем сказать, что у ангела «глаза», у ангела только «очи». Мы не можем сказать, что у него «рот», «губы», это будет очень резко. У него «уста». И так далее. Особенность европейских языков — они говорят одним и тем же словом и о человеке и об ангеле.
Сложилась структура, иерархия, отношение, о чем нужно говорить более по-славянски, а о чем — по-русски.
Игумен Петр (Мещеринов): Вы говорили о соотношении церковнославянского и русского языков. Каково отношение латинского языка к современным романским языкам? Также древнегреческого и новогреческого? Можно ли здесь проводить аналогию?
Ольга Седакова: Нет, здесь разные истории, потому что близость славянского к русскому, к современному белорусскому, украинскому, болгарскому гораздо больше, чем у западных языков к латыни (за исключением, может быть, только итальянского). Вместе с тем их отношения совсем другие, и перевод очень рано был возможен. Еще Франциск Ассизский писал на диалекте, и никто не воспринимал это как кощунство. С греческим еще сложнее история. Там есть не только древнегреческий, но и среднегреческий, который стал церковным языком… Я бы сказала, что отношение синодального церковнославянского языка (он окончательно сложился в синодальный период) иное.
Протоиерей Александр Троицкий: Церковнославянский язык возник во времена свв. Кирилла и Мефодия как искусственный язык, и восемь веков он развивался в состоянии диглоссии с живыми языками, по крайней мере на Руси. Но его значение вышло за пределы славянского мира и славянской культуры и за конфессиональные границы. Он использовался в других странах (Валахии, Молдавии), им пользовались в Хорватии и Моравии, хождение рукописей из одной страны в другую также наложило на него свой отпечаток. Он очень многоплановый, если брать его в целом. Противопоставление старославянского и церковнославянского — это не противопоставление двух равноправных языков. Старославянский — это частный случай церковнославянского языка. Так же как частным случаем является язык книг старообрядцев. Это как один из срезов. Есть и другие срезы церковнославянского языка помимо действующего языка синодальных книг. В других странах есть свои варианты этого языка.
Интересно, что в XVIII веке, когда церковнославянский утерял противопоставление с русским, он стал высоким стилем русского языка, и эта его роль сохраняется до сих пор. Российская Академия наук издавала «Словарь церковнославянского и русского языка», как будто речь шла об одном языке — «церковнославянском и русском». Литературные памятники до начала XVIII века относили к «славяно-русской» книжности. Именно тогда, когда диглоссия была разрушена, и церковнославянский стал высоким стилем и частью русского литературного языка, этот язык приобрел удивительное влияние на другие языки.
Ничего нет удивительного в том, что такой мощный пласт русского языка оказал влияние не только на поэзию Серебряного века, но и на ее антагонистов. Ясно, что у Маяковского трудно искать церковнославянизмы. Но какая-нибудь его «змея трехметроворостая» родственна «древу благосенолиственному«. Если это не лексический, то словообразовательный церковнославянизм.
Что касается влияния на русский язык, то, конечно, оно не ограничивается канцеляризмами советской эпохи. Научная лексика в самых разных областях является порождением церковнославянского языка. И не только в филологии с ее «подлежащими», «сказуемыми» и «причастиями». В этом противопоставление русского языка и других языков. Они брали в качестве терминов свои собственные слова, а в русском языке в качестве терминов, причем не только грамматических, а медицинских, биологических, оказались все эти слова типа «млекопитающее», «пресмыкающееся». Даже в спорте есть «вратарь».
Во всех областях знаний есть церковнославянизмы — буквальные, словообразовательные и даже грамматические категории. В русском языке даже целая грамматическая категория заимствована из церковнославянского — действительное причастие настоящего времени.
С этим поделать ничего невозможно. И если заниматься переводом с языков, где нет этой оппозиции, возникает дополнительная задача, которую невозможно ни обойти, ни объехать. Какой бы перевод слова на язык, где есть оппозиция, вы не брали, он не будет соответствовать оригиналу из языка, где оппозиции нет. Приходится в каждом контексте находить свое решение, но правил для перевода быть не может. И это касается не только перевода литургических текстов, но и всякого перевода.
Церковнославянский Язык в литургической жизни
Игумен Петр (Мещеринов): Мы не будем обсуждать проблему перевода богослужения на русский язык. Нужен своего рода пересказ, а для того чтобы пересказать, нужно глубоко вникнуть в самую суть того, о чем хотел сказать автор. На русский язык перевести буквально все «иже» и придаточные невозможно, то есть также нужен пересказ смысла. Поэтому русского перевода сейчас нет. Пытаются перевести все богослужение на русский язык — но, на мой взгляд, это невозможно. Именно потому, что нужен не перевод, а нужно переводчикам пережить глубоко все то, о чем говорит текст, и изложить это на чистом литературном высоком языке. Как же сделать так, чтобы прихожанам наших храмов богослужение было понятно?
Ольга Седакова: Для начала я бы предложила переводить как можно большее число текстов, делать к ним подстрочники. Так уже происходит, я вижу, сколько людей в храмах держат в руках переводы Великого канона. Можно предложить замещающий перевод. Но проблема состоит не в языке. Протоиерей Николай Балашов говорил о том, что в период подготовки к Поместному Собору 1917 года обсуждали проблему непонятного языка богослужений, и прозвучало мнение о том, что русский литературный язык также непонятен. Те, кто ходили в экспедиции, видели, что люди, не прошедшие образование, не понимают литературный язык точно так же как славянский. Потому что литературный язык несет в себе совершенно другие знания, кроме слов, и он строился на основе церковнославянского, он его природу унаследовал. Он далек от живых говоров, он бесплотный по сравнению с крепким чувственным словом говора. У него иной синтаксис, словарь, способность вбирать иностранные слова.
Игумен Петр (Мещеринов): Как синодальный перевод Библии, Нового Завета соотносится со славянским языком, возможно ли их сочетание? Правы ли те священники, которые богослужение оставляют на славянском языке, а Священное Писание читают в русском синодальном переводе?
Ольга Седакова: Для меня есть разница между литургической поэзией и Священным Писанием Нового Завета. Здесь, мне кажется, проблем перевода по существу нет, Писание должно звучать на понятном языке. Богослужение не должно ограничиваться одним «священным» языком.
Протоиерей Александр Троицкий: До сегодняшнего дня существовала проблема с пособиями по церковнославянскому языку. Как справедливо было сказано, нет никаких «грамматик», и учебников было немного. Больших словарей, кроме книги Дьяченко, нет, хотя словари к отдельным корпусам текстов тоже очень помогают.
Сейчас происходит бурное развитие церковнославянских текстов. Если на протяжении 70–80 лет никаких новых текстов в области церковнославянской гимнографии не появлялось, то за последние годы появились многие тексты, вошедшие в дополнительные тома к Минее, и они уже не имеют греческих прототипов. Местами они написаны слабо, и это касается не столько лексики, сколько грамматики.
Церковнославянский язык был изощрен до необыкновенных высот в эпоху барокко, и у него изощрена и орфография. Грамматика также не вполне последовательна. Настоящими гонителями церковнославянского языка являются «мудрые» полуграмотные филологи, составляющие учебники, которые невозможно понять, и пишущие тексты, которые не выдерживают никакой критики.
В последнее время появились хорошие учебники, хорошие обзоры церковнославянского языка, даются примеры употребления в текстах.
Как сделать понятным богослужение? Надо что-то сделать с собой или что-то сделать с текстом. Третьего нет. Но чтобы что-то сделать с текстом, надо понимать, что делать. Книга, с которой мы поздравляем Ольгу Александровну Седакову, конечно внесла исключительный вклад в то, что церковнославянский язык стал нам ближе и понятней.
Протоиерей Николай Балашов: В силу того, что на протяжении долгого времени отсутствовало систематическое школьное обучение церковнославянскому языку, проблема понимания богослужения сейчас стоит острее, чем в начале века. Простых решений здесь не видно. Но я думаю, что всякий труд в этой области требует колоссальных усилий и огромного трудолюбия. До сих пор не предпринято достаточно действенных общецерковных инициатив в этой области. Несмотря на то, что 15 лет назад на Архиерейском Соборе 1994 года покойный Патриарх Алексий II говорил о необходимости приближения богослужения к пониманию наших современников, а Собором были приняты соответствующие решения, их осуществления до сих пор не произошло. Может быть потому, что в 1994 году не было у Церкви реально готовых сил этой многосложной и деликатной проблемой заняться. Я думаю, что сейчас, 15 лет спустя, такие силы у Церкви и у российского научного сообщества уже есть, и второе издание этого замечательного словаря, который действительно читаешь как увлекательный роман, это яркое свидетельство того, что необходимый потенциал уже накопился. Я хорошо понимаю, какой колоссальный труд спрессован в этой книге. Честь и слава таким труженикам, как Ольга Александровна, готовым к преданному служению делу понимания церковнославянского языка и нашего православного богослужения.
